знал, что вот-вот сорвётся вниз, а от бессилия изо рта вырывался лишь нервный смех: он совершенно ничего не мог сделать с рушащейся опорой, у него не было ни одного средства, способного удерживать её ещё хотя бы десяток лет.
Время неумолимо бежало вдаль, и ему оставалось лишь смотреть ему вслед, согревая холодными и влажными руками тлеющий уголёк надежды.
Шаг седьмой. Твоё прикосновение. Ничего – за ним
Тору решил не спать. За окном ветер раскачивал скрипучие ветви, и веки норовили опуститься под монотонный звук природной стихии. В доме было тихо. Когда мать Тору развелась с его отцом, её сон неизменно сопровождало бурчание телевизора, услышать которое не удавалось даже при тонких стенах. Из родительской спальни виднелись бледные вспышки – кадры сменяли друг друга, успокаивая и рассеивая одиночество. Тору мог понять мать: развод с отцом дался ей тяжело не только из-за вынужденного переезда, испорченной репутации и рухнувших в один миг надежд, но и из-за подлого предательства Акиямы Ясуо. Тору не мог ненавидеть отца, но и не ненавидеть его не получалось. Он смотрел на себя в зеркало и, пытаясь рассеять наплывающий морок, всё равно видел знакомые черты. Мать видела то же самое: каждый раз, когда её взгляд останавливался на родном сыне, она наверняка находила в нём неверность мужа, рассыпавшуюся мечту о счастливой семье и домашнем уюте. Тору был живым напоминанием о горько-сладком прошлом, сером настоящем и не случившемся будущем.
Ему стыдно было смотреть на мать, стыдно говорить с ней, иногда путаясь в японском акценте, стыдно заставлять её заботиться о себе и не заботиться ни о чём более. Не раз она говорила, что он стал её единственным смыслом жизни. «Не переживу, если с тобой что-то случится», – Тору предвидел свою смерть и чувствовал разрывающую изнутри вину. Перед глазами то и дело появлялось заплаканное лицо матери, потерянно смотрящей в иллюминатор самолёта. Тору понимал: ни его жизнь, ни смерть не смогут сделать счастливыми окружающих его людей. Все, кто имел с ним близкую связь, были обречены на страдание.
Кисть вывела на бумаге ярко-синий мазок. Тору надавил на неё чуть сильнее – ворсинки разошлись веером, прочерчивая себе путь. Красный, оранжевый, голубой, светло-зелёный, много фиолетового и шлифующего белого – краски расползались по бумаге в орнаменте улиток, папоротников и расходящихся по воде кругов. Тору водил по бумаге кистью и пальцами, смешивая оттенки до тех пор, пока те не стали походить на невнятную абстракцию без конца и начала. Его руки дрожали, голова кружилась, а зрение становилось всё более туманным и расплывчатым. Солёная капля стекла по щеке и упала близко к центру листа – красочные лучи разошлись от неё темнеющим венцом, объявшим голову странника.
Тору смахнул с кожи слезу, оставив на лице высыхающий цветной штрих. Он смотрел на получившуюся картину с довольством и болью, но не мог выпустить чувства на бумагу. Работа выходила искусной и искренней, но всё равно казалась недостаточно
