хочу.
– Марина, я никогда не могла понять (и себя не понимаю), как можно – только что целовавшись – говорить молитву. Теми же губами… Нет, не теми! Я, когда молюсь – никогда не целовалась и когда целуюсь – никогда не молилась.
– Сонечка! Сонечка! От избытка сердца целуют уста ваши.
Мы с ней никогда не целовались: только здороваясь и прощаясь. Но я часто обнимала ее за плечи, жестом защиты, охраны, старшинства. (Я была года на три старше, по существу же – на всю себя. Во мне никогда ничего не было от «маленькой»).
Братски обнимала.
Нет, это был сухой огонь, чистое вдохновение, без попытки разрядить, растратить, осуществить. Беда без попытки помочь. Вот об этом мой французский рассказ одному моему французскому другу, пятнадцать лет спустя. Друг прошел, рассказ остался. Пусть останется.
– Je ne me souviens pas de l’avoir embrassee hors le baiser usuel, presque machinal du bonjour et de l’adieu. Ce n’etait pas de la mauvaise – ou bonne – honte, c’etait – mais la même chose qu’avec le «tu»: je l’aimais trop, tout etait mouns.
Car un baiser, quand on n’aime pas – dit tellement plus, et quand on aime – dit tellement moins, est tellement moins. Boire pour reboire encore. Le baiser en amour c’est l’eau de mer dans la soif. (Eau de mer ou sang – bon pour les naufrages!) Si cela a deja etè dit – je le redis. L’important, ce n’est pas de dire du neuf, c’est de trouver seul et de dire vrai.
J’aimais mieux garder ma soif entière.
Et – une chose qui n’a sûrement, par sa simplicite même, jamais ete ecrite: le baiser en amour c’est le mauvais chemin menant a l’oubli de l’autre. De l’aimne, non a l’aime. Commençant par baiser une âme, on continue par baiser une bouche et on finit par baiser – le baiser. Aneantissement.
Mais je l’embrassais souvent de mes bras, fraternellement, protectionnellement, pour la cacher un peu a la vie, au froid, a la nuit. C’etait la Revolution, done pour la femme: vie, froid, nuit.
…Ma petite enfant que je n’ai jamais laissee rentrer seule.
Et simplement je n’y avais jamais pense – qu’il у avait – ça, cette possibilit? entre gens comme nous. (Cette impasse.) Ce n’est que maintenant, quinze ans après que j’y pensé, pleine de gratitude de n’y avoir alors pas même pens?[12].
Сонечка жила в кресле. Глубоком, дремучем, зеленом. В огромном зеленом кресле, окружавшем, обступавшем, обнимавшем ее, как лес. Сонечка жила в зеленом кусту кресла. Кресло стояло у окна, на Москва-реке, окруженное пустырями – просторами.
В нем она утешалась от Юры, в нем она читала мои записочки, в нем писала мне свои, в нем учила свои монологи, в нем задумчиво грызла корочку, в нем неожиданно, после всех слез и записочек – засыпала, просыпала в нем всех Юр, и Вахтангов, и Вахтанговых…
C’etail son lit, son nid, sa niche…[13]
К Сонечке идти было немножко под гору, под шум плотины, мимо косого забора с косее его бревен надписью: «Исправляю почерк»… (В 1919 году! Точно другой заботы не было! Да еще такими буквами!)
Стоит дом. В доме – кресло. В кресле – Сонечка. Поджав ноги, как от высящейся воды прилива. (Еще немножко – зальет.) Ножки спрыгивают, ручки – навстречу: – Марина! Какое счастье!
Заботливо разгружает меня от кошелки и черезплечной сумки. Сонечку не нужно убеждать не-сажать меня в кресло: знает твердость моего нрава – и навыков. Сажусь на окно. Подоконник низкий и широкий. За ним – воля. За спиной – воля, перед глазами – любовь.
– Марина! Я нынче была у ранней обедни и опять так плакала (деловито, загибая в ладонь пальчики): – Юра меня не любит, Вахтанг Леванович меня не любит, Евгений Багратионович меня не любит… А мог бы! хотя бы, как дочь, потому что я – Евгеньевна, – в Студии меня не любят…
– А –
Не помню, чтобы я ее целовала, кроме поцелуев обычных, почти машинальных, при встрече и прощании. И вовсе не из-за дурной – или хорошей – стыдливости; это было – так же, как с «ты»: я слишком любила ее, все прочее было меньше. Ибо когда не любят, поцелуй говорит настолько больше, а когда любят – настолько меньше; сам по себе он недостаточен. Пить, чтобы пить вновь. Поцелуй в любви – это морская вода во время жажды. (Морская вода или кровь – хороши для потерпевших кораблекрушение!) Если это уже было сказано – повторю. Потому что главное – не новое сказать, а найти единственно верное слово. Я предпочитала не утолять жажду вообще. И еще одна вещь, о которой никогда не писали, несмотря на ее очевидность: поцелуй и любви – дурной путь, ведущий к забвению. От любимого, но не к любимому. Начинают с поцелуя души, продолжают поцелуем уст и кончают поцелуем – поцелуя. Уничтожением. Но я часто обнимала ее братски, покровительственно, чтобы немного оградить от быта, от холода, от ночи. Революция для женщины и есть: быт, холод, ночь… Моя малютка, которой я не позволяла возвращаться одной. Да я просто не думала об этом – ибо оно было – эта реальность между такими, как мы. (Эта безысходность.) Только теперь, спустя пятнадцать лет, я вспоминаю обо всем, исполненная благодарности за то, что тогда все это не приходило мне в голову
Оно было ее постелью, ее гнездом, ее конурой…
