усмотрению. Для того, чтобы обозначить масштабы этой беды, достаточно сообщить только об одном: она примирила на целый год Льва Мелентия и Василия. Впрочем, пользы это не принесло. Царь слушал не их, а своих дружков, и хуже того – подружек, а уж они умели поднимать визг такой убедительный, что все замыслы логофета рубились сразу и на корню. Пришлось Льву Мелентию изложить свои опасения доместику схол, Никифору Фоке. Военачальник их разделил. Осталось уговорить только Феофано. С этой задачей магистр справился без труда. Царственной красавице надоел развратник и грубиян, которому она была всем обязана. Ей сгодился бы куда лучше муж, посаженный на престол не законным правом, а её прихотью. Лев Мелентий проникся пылким сочувствием к собеседнице.
На заре следующего дня красавчик Рашнар, недавно назначенный командиром дворцовой гвардии, очень тихо спускался из Лавзиака по узкой винтовой лестнице, чуть не падая от усталости. Феофано, нежась на смятых шёлковых простынях, сладко улыбалась. Да, молодой варяг оказался просто находкой! Следовало воздать хвалу логофету, который принял его на службу. А где же был василевс? Он снова провёл всю ночь на охоте. А может быть, у какой-нибудь поселянки с гибким и загорелым телом. Императрицу это уже давно ни капли не беспокоило.
Осенью 963 года Никифор Фока, стоявший с войсками под Антиохией, получил записку от логофета. Гонец доставил этот клочок бумаги за трое суток, загнав полдюжины лошадей. Не зря он спешил. Прочитав письмо, доместик прервал боевые действия и повёл азийские фемы к Константинополю. Там творилось нечто ужасное.
Встретив очередную зарю на шёлковых простынях, Рашнар начал действовать. У него не осталось выбора, потому что он был искусан весьма свирепо и, можно сказать, раздавлен сладостными обхватами четырёх изящных конечностей, наделённых силой пелопоннесской страсти. Четверо самых близких друзей Романа Багрянородного вдруг исчезли. На другой день их выловили в Босфоре и сразу начали хоронить. Подругам царя велели на них взглянуть, и те после этого обратились к святейшему патриарху с просьбой о пострижении. Но Роман не мог огорчиться этому, потому что сам уже остывал в гробу. Его отпевали в соборе Святой Софии, где собрались тысячи людей. Цвет лица покойного недвусмысленно говорил о том, что царь был отравлен. Константинополь наполнился мрачной предгрозовой тишиной. Не хватало искры, чтоб разгорелся пожар, ибо Феофано вела себя как царица, а весь народ и вся знать, а главное – гарнизон, ждали от неё каких-то рыданий и объяснений. С чего бы вдруг? Патриарх немедленно заболел, но архиепископ Феофил Евхаитский от лица Церкви прямо и коротко заявил о цареубийстве. Вот это и послужило той самой искрой. К дворцу подступили толпы, настроенные решительно. С ними были воины гарнизона и верховой гвардейский отряд из Фракии. Защитить Феофано мог лишь Рашнар. Их жизни висели на волоске, когда подоспел с войсками Никифор Фока. Все успокоились, кроме двух стервозных сестёр покойного императора.
