этому – масса. Можешь, если понадобится, спросить у Володи Буковского, он из Англии подтвердит. Вот такой оказался Батшев. Они его и во ВГИК устроили. И потом – содействовали кое в чём. Видимо, без осложнений хотелось Вату пожить. Не стану сейчас рассказывать, как и где он себя соответствующим образом вёл, этот Ват, что там понатворил, в чём он, такой-сякой, выше своей головы предательской, виноват. Мы-то, действительно кое-что повидавшие и пережившие, всё это, абсолютно всё, хорошо знаем. Ну и что с ним делать теперь? Не ворошить же прошлое! Что теперь с него взять, с Вата? Да и противно всё это… И сам он – слишком противный. Когда уезжать собирался в Германию, всё выискивал у себя еврейскую кровь. Да о каких-то заслугах, собственных, правозащитных, всё твердил, истерично кричал. Какие такие заслуги? Предатель. Гнида. Стукач. С органами сотрудничал – и всё притворялся, всё играл, подлец, в «своего». А люди из-за него – страдали. Мерзавец. Иуда. Пусть живёт себе там, за кордоном, в Германии. Он везде пристроится. Пусть существует – с таким пятном несмываемым, не на роже – на биографии. Не обличать же его принародно. Таким вот гадом и ничтожеством оказался этот Вовик, Ват. Знай об этом…
Но тогда, в шестьдесят пятом, ничего я об этом не знал.
И только чутьё моё, ещё с первой же встречи с Батшевым, бурной прошедшей осенью, говорило мне то и дело: нехороший он человек.
И зачем я терпел его, краснощёкого Вовика, рядом?
И зачем я его подальше не послал? Зачем не прогнал?
Нет ответа на эти вопросы. Остаются они открытыми.
На авось понадеялся, что ли?
Ничего, мол, глядишь – обойдётся?
На авось, да небось, уж точно. Да на третье, на как-нибудь.
И пристал к нам Ват, прикипел.
Соловьём безголосым запел.
Разгулялся. Заговорил.
И такого понатворил…
Но зачем теперь приводить примеры из жизни химеры?
И что теперь с него взять, как верно сказала Вера!..
Мы отправились, до сих пор непонятно – зачем, домой к Губанову, где могли помешать нам его родители, где мало ли что могло нежданно произойти, поскольку бывало ранее, не единожды, множество раз, отправились не ко мне, в отдельную тихую комнату на Автозаводской, где вдосталь могли бы наговориться, но именно к Лёне, в большую родительскую квартиру, уже не вдвоём, а втроём.
И там, на крохотной кухонке, в этом подобии временного, по возможностям нынешним, стана, отогревшись за свежим чайком и за прихваченным, в спешке большой, с собой, по дороге сюда, по традиции давней, дешёвым креплёным вином, Губанов развил свою идею, причём, хлебнув, потихоньку, с оглядкой понятной на домашние обстоятельства, полагавшуюся ему порцию отвратительного, с градусами немалыми, то есть результативного, популярнейшего среди всех граждан советских, напитка, вдохновлялся он, захмелев, с каждой секундой всё больше.
Говорю я – «свою идею» – потому что Лёня уже считал её целиком своей, губановской, собственной, тем более – он, сам, лично, придумал волшебное
