оторопело воззрилась я. – А вы?
– Я живу в соседнем подъезде, но по большому счёту, мы соседи. Берегите себя и помните, что хрупким девушкам вредно носить тяжести.
А в прошлое воскресенье я села в лифт со старушкой с заячьими глазами.
– Вам на какой?
Победный «восьмой» резко зазвенел в ушах. Неужели я смогла поймать вечность за хвост? Я чуть не расхохоталась от удивления. Воистину неплохо живут пенсионеры в России, в отличие от одиноких эмигрантов, особенно меня, ибо я вынужденно превратилась в дирижёра, питающегося от эвфонии соседей.
Я чётко знаю, когда начинается одно- или двухминутная увертюра, когда переходят к основной части, порой я сержусь, если антракты затягиваются, а потом сопровождаемый аккомпанементом речитатив создаёт резкую какофонию.
Начинается устремлённый в вечность хаос! Поднимаю руки вверх, а потом медленно опускаю, пытаясь движением рук обуздать страсти, однако они совершенно не слышат и не чувствуют меня, затерянную в оркестровой яме. Громко хлопаю дверью напоминающей чулан спальни и выхожу.
После недолгой паузы, они начинают заново.
Итак: «Кармен», увертюра, сцена всецело ваша, но я уже прикрыла дверь в спальню, открыла рот для успокаивающей нервы таблетки и распространила по кухне иную музыку: Шопен, Ноктюрн оп. 9 № 1. Да. Чуть не забыла. Говорю женщине с заячьими глазами, что я живу на седьмом этаже, прямо в их направлении. Многозначительно улыбаюсь, желаю всего хорошего и выхожу на своём этаже. Домой не захожу. Чтобы окончательно убедиться в собственной правоте, держась за перила, осторожно поднимаюсь на две ступеньки. Прозрачная рука женщины достаёт ключи из маленькой сумочки и открывает другую, то есть соседнюю, дверь…
Уже неделя как я игнорирую пассажи соседского гульбища, более того – они стали так привычны (или мои антидепрессанты хорошего качества), что более не могут расстроить мой сон или помешать общению с сыном.
Ирония верхов меня больше не волнует. Я уже потеряла должность дирижёра, нюх сыщика и агрессивную немощь одинокой женщины. Уложила сына, приготовила обед, выношу ведро с мусором, чтобы вернуться и докончить наконец открытую несколько недель назад, да так и не прочитанную «Улыбку вечности». Поднимаюсь на несколько ступенек, пытаюсь засунуть в расположенную между седьмым и восьмым этажами синегубую пасть мусоропровода оставшийся от вчерашнего торта картонный поднос, который никак не хочет влезать. Наконец металлическая глотка с грохотом закрывается, и в ту же секунду чрезвычайно бледная женщина лет тридцати открывает благословенную дверь.
– Простите, можно вас на минутку?
Смотрю по сторонам и понимаю, что она обращается ко мне. Просит на минуту зайти в дом. Я уже в квартире, боюсь сделать шаг вперёд, но я уже вошла…
В обшарпанной, частично меблированной однушке пахнет лекарствами. Вот открывается дверь в спальню. Я боюсь поднять взгляд, но – вынуждена. В маленькой деревянной колыбельке горит от жара младенец. Молодая женщина – его мать, которая должна в одиночку
