у него, небольшая, была одна, с простейшею обстановкой.
Письменный стол, книжный шкаф, несколько стульев, кровать.
За ширмой-перегородкой лежал в кроватке ребёнок.
И в этой-то аскетической, затворнической тесноте висели на блёклых стенах фотографии кое-какие, лежали стопками книги.
Вскоре пришла жена его, полная, неразговорчивая.
Она принялась хлопотать где-то вне поля зрения, но рядом, за книжным шкафом.
Втроём, незнамо зачем, через силу, поговорили мы, из вежливости взаимной просто, ещё немного.
И ушли восвояси, набравшись разнообразных сведений из истории нашей русской великой литературы.
Хозяин квартиры спокойно проводил нас. Мы с ним попрощались.
На вид ему дал бы я лет, наверное, тридцать пять.
Кто это был такой?
Совершенно сейчас не помню.
Может, просто московский фантом?
Кажется, мы договаривались навестить его, побеседовать обстоятельно и спокойно, – и, конечно же, больше к нему никогда мы не приходили.
Вина мы в тот вечер, нелепый, согласитесь, так и не выпили.
На улице нас поджидали зимние холода.
Куда я поехал потом ночевать? Да куда же мне было ехать, как не туда, где пристанище было моё!
К себе, на Автозаводскую, где лежала на утро буханка чёрного чёрствого хлеба, и в кастрюле ещё оставалась картошка застывшая мятая, которую я разбавлял, для мягкости, жидким чаем, где топорщились на подоконнике, упираясь в стекло, цветы, и можно было включить мой старенький, но работающий доселе приёмник «Москвич» с антенною самодельной, – музыка будет вроде бы отгорожена кругом оранжевым настольной лампы, окно будет синим таким, такой густоты, что стекла, померещится, вовсе не существует, можно даже руку туда протянуть, в холодину эту, прямо в снег, но рука не замёрзнет, потому что вокруг – тепло.
Да, я туда поеду, там уютно, там хорошо, там рукописи мои, разбросанные повсюду, и картинки мои, и краски, и много чудесных книг, и стопка бумаги чистой на столе, и машинка «Москва», – там стану я вновь, наверное, размышлять о чём-то своём, скорее всего хорошем, и можно будет, задумавшись о будущем, закурить, и взглянуть за окно, – там ночь.
Ночь в конце шестьдесят четвёртого.
Вот какая история грустная вспомнилась мне сегодня.
..Когда вечереет, и ты закуриваешь сигарету, поругивая себя, мысленно или вслух, за привычку вредную эту и в тысячный, нет, в миллионный, наверное, раз говоришь себе, что надо бы бросить курить, пора, ну сколько же можно, хватит уже, надоело, дым сплошной, впрямь какой-то смог в доме, – надо же, снова СМОГ, никуда от него не деться, о себе он всегда напомнит, кстати это или некстати, но придёт, что делать мне с ним? – и, тем не менее, ты закуриваешь, по привычке, щёлкаешь зажигалкой или подносишь спичку, резко и слишком близко, почти вплотную, к лицу – как щурятся в эту секунду глаза твои, утомлённые писаниями запоем, изо дня в день, месяцами, годами, десятилетиями, бессонницами твоими, хворобами всякими нынешними, и прочими, разнообразными, приметами
