устал. Он очень устал.
Он так старался играть, столько сил вложил в исполнение грандиозной своей симфонии, что едва сумел встать с табуретки, повернуться к нам, поклониться и широко, по-свойски, развести в обе стороны руки – вот, мол, что это, братцы мои, за великое сочинение!..
И мы, познавшие чудо рождения редкостной музыки, горячо, взволнованно, искренне поблагодарили его.
И особенно бурно, восторженно, вновь раскрыв наконец свой рот, благодарил композитора, извлекшего из головы его фантастический, новый звук, такой, которого в мире ещё вовек не бывало, – конечно же, Кублановский.
Вино, с собой принесённое, мы уже, к сожалению, допили.
Покупать что-нибудь по новой было нам просто не на что.
Посмотрели мы, напоследок, замечательные работы из столяровской коллекции.
Поговорили немного, так, из вежливости, о чём-то.
Потом, решившись, простились – и собрались уходить.
Спокойный Столяр в своих запотевших больших очках церемонно, с полупоклонами, попрощался в прихожей с нами.
Вот какая звучала музыка – там, в былом, посреди бесчасья.
Вот какие бывали встречи здесь, в столице. И – чудеса.
Миф? Легенда? Быль. Кто бы спорил!..
Вот какой человек Столяр.
Я не видел его после этого, ни на что не похожего, вечера, о котором вам рассказал с удовольствием, но и с грустью не напрасной, несколько лет.
И только в самом конце шестидесятых, случайно, увиделся с ним, у Генриха Сапгира, на дне рождения.
Столяр, уже отрастивший длинные тёмные волосы, в тех же очках, что и раньше были на нём, сидел, спокойно и тихо, в углу, – и, присутствуя, вроде, на пиршестве, привычно на нём отсутствовал.
То есть был – там, внутри себя.
Потом он читал мои самиздатовские, подаренные мною Сапгиру, книги, там, в углу своём, вне гульбы, с головой погрузившись в чтение, и всё говорил, что давно уже хочет, нет, просто мечтает написать на стихи мои – музыку.
Я сказал ему – что ж, пиши, мол, если есть у тебя желание.
Потом он тихо, спокойно, как всегда, незаметно, ушёл, вовремя, в самый разгар общего шума и гвалта, звона бокалов, плеска широкой рекою льющейся водки, винных паров, хлопанья открываемых пробок, тостов, приветствий, восклицаний, здравиц, ушёл от раскрасневшихся или же побледневших, как у кого, в духоте, в теснотище, лиц, от густого табачного дыма, от множества лишних слов.
Ушёл – и вмиг растворился в темноте и холоде вечера столичного, где-то на склоне сурового ноября, там, неведомо где, далеко, за мерцающей гранью зеркальной, где в древней Венеции женщины полощут привычно бельё, и в музыке, словно в зеркале магическом, отражается нечто важное для души, новизны ощущений жаждущей, и уйти туда, навсегда, видно, лучше всего – одному.
Ну так что же? Всё ли – о Столяре?
Нет, не всё. Через тридцать лет после встречи с ним у Сапгира мне знакомые рассказали,
