столиком важно сидели Пахомов с Мишиным.
Сизый табачный дым поднимался над их головами колеблющимися волнами.
Они – увлечённо играли.
Они – картёжники рьяные, не иначе, – не обратили на вошедшего в комнату Батшева, ни на миг, никакого внимания.
– Дама! – басил Пахомов.
– Король! – тенорком воркующим, вслед за ним, приговаривал Мишин.
– Валет! – басовито гудел, сигаретой пыхтя, Пахомов.
– Туз! – тенорком, со значением, спокойно парировал Мишин.
Шла – игра. Большая. Серьёзная.
Это сразу было понятно.
Взлетали руки соперников с зажатыми в них, пестрящими крапом цветастым, картами.
Карты с треском сухим ложились на зелёное, чуть потёртое, но ещё хорошо сохранившееся, до поры, наверно, до времени, до игры пахомовско-мишинской, до сражения их, сукно старинного, разумеется, это ясно с первого взгляда, из хорошего дерева, столика.
Тасовалась лихо колода.
Вспыхивали шипучие огоньки зажигаемых спичек.
Поднимался волнами сизыми к потолку, расползался вдоль стен, вырывался в открытую форточку сигаретный тягучий дым.
– Пики! – басил Пахомов.
– Черви! – парировал Мищин.
– Бубны! – басил Пахомов.
– Дама треф! – парировал Мишин.
Изумрудным толстым стеклом тускловато, хмельно поблёскивали приготовленные для застолья, для которого час настанет после карточной, кто кого, всё решится вскоре, игры, на виду стоящие, вот они, целых три бутылки вина.
Таинственным полем зелёным казалось в дыму сукно карточного, старинного, из хорошего дерева, столика.
Зелёная ткань, так смело и так умело наброшенная на лампу настольную, издали казалась дымкою хвойной.
Мерцали в прохладном, влажном, чёрно-синем стекле оконном отражения лампы настольной, горящих свечей, наших лиц.
Глядели со стен на вошедшего картинки, мои и губановские, а также, к ним в дополнение, репродукции, понемногу, лучше так, Пикассо, Сезанна, Матисса, Ван-Гога, Гогена.
Глядел со стола на всех собравшихся в этой комнате, врубелевский, ведический, вечно живущий Пан.
Магически, да и только, притягивала к себе генеральская, настоящая, наградная, роскошная шашка.
Тихая, плавная музыка из включённого в сеть приёмника отзвучала – и вместо неё раздалась уже быстрая, джазовая, музыка, буги-вуги, Глен Миллер, всемирный ритм.
В довершенье всего, замечу, в ещё не прикрытую дверь моей разукрашенной комнаты зашёл, как домой к себе, огромный, как леопард, соседский, чёрный, как смоль, жутковатого вида кот, встал спокойно напротив Батшева, посмотрел на него мерцающими, зелёными, со зрачками увеличенными, глазами – и гневно, громко, сурово, этак по-генеральски, не иначе, со всею строгостью на него, пришельца, мяукнул.
– 3-з-з-др-р-равствуйте! – с
