в стране и режима, вызывавшего боль да грусть.
Да, видно было, – не тянет на соратника и героя раскрасневшийся от портвейна и волнения паренёк.
Событие, что ли, значительное?
Ну подумаешь, выпил вина.
Впечатление – огорчительное.
Наверстает ли всё сполна?
Пил из горла. Надрывался. Нарывался на подвиги – сам.
Очень уж он старался, чтоб хоть этим понравиться нам.
Окосев, он стал побойчее.
Пытался то так, то этак приспособиться к нам, к нашим ритмам.
Ну а мы, продолжая розыгрыш свой осенний, изображали бывалых, видавших виды, умудрённых жизнью, в сражениях побывавших многих, точнее, в ситуациях разнообразных, твёрдо знающих, что почём, что и как в окружающей нас, ненормальной, советской действительности, в неизбежной её относительности, в неизменной людской впечатлительности, жёстких, правильных мужиков.
Обменивались, поглядывая, друг на друга, или на гостя краснощёкого нашего, так, иногда, между прочим, вскользь, будто вышло это случайно, прорвалось невольно, само, сквозь обычные разговоры, сквозь привычные, вроде, для всех, но таящие смысл особый, зашифрованные слова, сквозь гримасы и недомолвки, сквозь молчанье, многозначительными, с явной тайной внутри, с незримою подоплёкой, туманными фразами.
Вспоминали различные случаи из нелёгкой, походной жизни. Прихлёбывали, никуда не спеша, по глоточку, вино.
Батшеву – больше ни грамма, из принципа, не давали.
Он жадно, весь в слух превратившись, внимательно, слушал нас.
Вникал в суть слов и понятий. Всё тут же запоминал.
И так ему сильно хотелось выглядеть нынче своим, так он из кожи вон лез, тужился, так старался, что даже неловко мне за него порой становилось: ну что это он так заискивает, так хочет понравиться нам, лебезит, уважение всячески, некстати и кстати, выказывает?
Что он за тип такой?
Нет, не то что в друзья, – какое там, с чего бы дружить нам с ним? – и в приятели он не годится.
Меня позвала к телефону, в дверь постучав, соседка.
Звонил Губанов. Немного мы с ним поговорили.
Я вернулся в комнату вскоре. И сказал, обращаясь ко всем:
– Лёня Губанов звонил. Вам, Аркаша и Коля, приветы передавал. Говорит, новый цикл стихов только что написал. Почитать на днях собирается.
– А мне, скажите, а мне, – взвился штопором Батшев, – можно будет пойти? Можно будет послушать? Можно мне будет с Лёней Губановым познакомиться?
– Посмотрим ещё в дальнейшем на твоё поведение, парень! – осадил его холодно Мишин.
– Это уж как получится, как Лёня Губанов захочет! – философски заметил Пахомов. – Эх! – он по-богатырски расправил сутулые плечи и растроганно прогудел: – «Глупышка, ивушка, Ивашка, сорокалетие настало!..»
– «Полина, полынья моя…» – с замиранием в дрогнувшем в голосе процитировал тихо Батшев.
– Ишь ты! – сощурился Мишин. – Вы
