и путаной скороговоркой бормотал нечто неразборчивое, в конце каждой фразы добавляя «Господу миром помолимся» и «Господи снизойди, помилуй рабу твою (далее упоминалось имя дарительницы)». Дары не оскудевали, и голодная смерть ему явно не грозила.
Миновал год, понемногу истекал другой, и пришелец перестал уже казаться посторонним, сделался неотъемлемой частью хмурого могильного пейзажа… с весны до середины осени пребывал в шалаше, чем занимался, какими мыслями маялся – никому не ведомо. А с наступлением холодов инок на ночь не оставался – едва начинало смеркаться, покидал склеп и неприметными тропками уходил через пролом в задней кладбищенской ограде, направляясь к ближним многоэтажкам.
Здесь у него имелась снятая на подставное лицо квартира, где можно было отогреться в ванной, посмотреть телевизор, особо интересуясь судебными новостями, и заняться другими, мирскими делами… но, избави господи, никакого телефона и тем более интернета. Тяжкие думы ежедневно и еженощно одолевали отшельника, и не напрасно – поводов для переживаний, увы, хватало. Не ладилось пока главное, ради чего прибился к мшистым невским берегам.
Среди прочих забот одна мучила Игоря-Феодора больше всех, а именно – сменить наконец мирское имя, заполучить надежные документы и податься за кордон, потому как грызла его сердце неясная тревога. Знал, он, доподлинно знал: сидеть его несбывшемуся тестю еще не один год, ведь своими ушами слышал приговор «восемь лет с отбытием наказания в колонии усиленного режима», но спокойно спать ночами не мог.
Все чаще просыпался от страха, увидев во сне примерно одно и то же: лежит он, несчастный, в железном гробу, зарытый мстительным злыднем в холодную землю, и нет ему ни малейшей надежды на спасение. Проснувшись, подолгу лежал, унимая сердцебиение, вслушиваясь в ночную тишину. Мысли метались-разбегались, и успокоиться удавалось не сразу. Неужто обманулся, и жуткий сон – в руку? Не-ет, это – не про него. Есть у него надежда, есть, и зовется именно так: надежда. Только с большой буквы. На ее алтарь пришлось возложить добрую часть унесенных в клюве драгоценностей, но оно того стоило, и теперь оставалось подождать – по ее словам, немного, уже совсем немного. Эх, Надя… вся вера теперь – в тебя, хоть и не святая ты…
Рыжая Надька Улитенко, увидав его на пороге, сначала не узнала в худом, заросшем волосами и грязью бродяге прежде упитанного, аккуратного и выбритого бывшего одноклассника.
– Чего надо? – вызверилась она, – А ну пошел вон!
– Надя, ты что?! Не признаешь? Это же я, твой Гарри Суровый бизон!
Именно так она звала его весь последний учебный год после самодеятельно поставленного и сыгранного на школьной сцене мюзикла с ковбоями, салунами, кольтами и индейцами. Они дружили, отношения из невинной полудетской привязанности могли зайти и дальше, но… его повлекло в одну сторону, ее – в другую. Надя укатила в Питер с каким-то морским офицером, на поверку оказавшимся банальным женатиком,
