есть за собою затейные приключения и болезни, коих отнюдь во мне не бывало.
В один день, когда учитель наш был в поле с женою своею на работе, брат двоюродный Елисей – (меня и Бориса, своего брата, постарее и ко всяким – шалостям поотважнее), увидев, что на дворе Брудастого никого, кроме нас троих, нет, поймал учителева любимого кота серого, связал ему задние ноги и повесил в сарае, в котором мы учились, на веревке за задние ноги, сек кота лозою и что приговаривал не упомню; только то помню, что мы на его шутки глядя, с Борисом, сидя со страху, чтоб не застал Брудастой, дрожали. И в тот час, якобы на избавление своего кота, явился во двор свой нечаянно наш учитель. Елисей от сего явления оробел, не успел кота с пытки освободить, кинулся без памяти на скамейку за книгу свою учиться, потупив глаза в книгу и дух свой притаил, не мог дышать свободно. Брудастой, увидев кота, висящего на веревке, от досады и жалости остолбенел; потом пришел в такое бешенство, что ухватил метлу, связанную из хворосту, случившуюся в сарае, зачал стегать раз за разом без разбора по Елисею и по книге, и оною метлою отрывая подымал вверх листы из книги, которые по всему сараю летали. Брудастой был в великом сердце, как бешеный: стегая Елисея, тою же метлою, доставал несколько страждущего, поблизости на веревке повешенного кота, который чаятельно усмирил зверский тогдашний гнев его своим мяуканьем и тем сохранил остатки листов в книге. Мы от сей драки с Борисом, кроме страха, ничего не претерпели от Брудастого; а Елисею, достоверно сказать можно, что не меньше книги досталось, которая великую от метлы претерпела в листах утрату.
Выучил я у Брудастого азбуку. Отец мой отвез меня близ города Тулы к живущей вдове, Матрене Петровне, которая в замужестве прежде была за нашим свойственником Афанасием Денисовичем Даниловым. Матрена Петровна имела при себе племянника родного и своему имению наследника Епишкова; по той причине просила отца моего, дабы привез к ней, как грамоте учиться, так и племяннику ее делать компанию; а как вдова своего племянника много любила и нежила, потому не было нам никогда принуждения учиться. Однако я, в такой будучи воле и непринужденном учении, без малейшего наказания скоро окончил словесное учение, которое состояло только из двух книг, Часослова и Псалтыри. Вдова была великая богомольщица: редкой день проходил, чтоб у ней в доме не отправлялась служба, когда с попом, а иногда слуга отправлял один оную должность.
Я употреблен был в службе – к чтению, а как у вдовы любимый ее племянник еще читать не разумел, то от великой на меня зависти – и досады, приходя к столу, при котором я читал псалмы, своими сапогами толкал по моим – ногам до такой боли, что я до слез доходил. Вдова, хотя и увидит такие шалости своего племянника, однако более ничего не скажет ему, и то протяжно, как нехотя: «полно тебе шутить, Ванюшка», и будто не видит она, что от Иванушкиной шутки у меня на глазах слезы текут. Она грамоте не знала, только всякой день, разогнув большую книгу на столе,
