что больно уж тяжело тот плевок в смолу плюхнулся. Но виду, ясно, не подал. Тогда же, кстати, и подумал, что смола в котле – иной раз полезная штука, и прикинул в уме, как бы ее еще использовать. Потому сразу и смекнул, что делать с наганом трехпалого шныря.
Ну а в тот день подождал, покуда Сухаревка после шмона притихнет – тогда по-незаметному палочкой в смоле покопался (благо, было ее только на самом донце) и вытащил что-то твердое, тяжелое. Потом, уже на Мясницкой, штуковину эту в керосине отмыл; глядь – перстенек с синим камешком.
Дурень Федька этот перстенек бы, конечно, заныкал, да после попытался бы его какому-нибудь барыге сбыть. Тут бы и конец ему, дураку Федьке. И поделом! Но потому он и был давно уже не Федькой-Федулой, а Викентием, что, как его учили, умом думать начинал. И немедля тот перстенек показал Викентию Ивановичу.
Викентий Иванович про легавские дела откуда-то много знал – свои люди, должно быть, у него там, в легавке, имелись. Перстенек осмотрел и сразу установил, что прежде принадлежал он какой-то княгине Гагариной, а после достался зубному доктору одному. Но и у того задержался ненадолго – с полгода назад нагрянули к нему ночью фартовые люди, самого доктора порешили, всю семью вырезали, денег и золотишка прихватили немало, а заодно, выходит, и перстенек.
Теперь-то ясно, что люди это были Графа, и стало быть, его, Графа, по перстню мигом привязали бы к тому налету на квартиру доктора, оттого и избавиться от него Граф поспешил.
Но фартовый-то люд числит, что перстенек у легавых теперь, раз Графа с ним повязали. И если перстень этот кто-нибудь продавать надумает – как пить дать башку ему тут же оторвут: перстенек-то засвеченный.
Однако же на всякий случай Викентий Иванович перстенек подальше спрятал – вдруг впишется в какую-нибудь из его хитрых цепей.
И вот теперь…
Тут была даже дважды Федьки-Викентия заслуга: и перстень он добыл, и своей головой додумался, как этот перстень к делу Тайного Суда приспособить…
Ну а дальше было так. Федька двинулся обратно на Сухаревку и поспел как раз к тому времени, когда трехпалый уже извлек из смолы свой наган и, зло матюгаясь, оттирал его тряпицей.
Вдруг рядом с ним появился кто-то усатый, в хорошей кожанке. Пару слов шнырю кинул – и зашагал не спеша в обратную сторону.
Да, умел облик менять Викентий Иванович, тут ничего не скажешь! Даже Федька его в этой кожанке не вмиг узнал.
Вздохнул трехпалый, пошел следом за ним. А Федька по-незаметному – сзади. Так, втроем, хоть вроде и порознь, дошли до дома на Мясницкой. Федька вошел с черного хода, а трехпалый вслед за Викентием Ивановичем – с парадного.
Викентий Иванович нарочно, видать, дверь кабинета приоткрытой оставил, чтобы Федька все, что там, в кабинете, происходит, мог услышать и подглядеть – чай, он тоже теперь в этом деле не посторонний.
Там у них происходила потеха. Трехпалый стоял по струнке, а Викентий Иванович, развалившись в кресле, важным голосом говорил:
– Известно
