и заключается, что мужчину влечет к женщине, и наоборот, от чего проистекают различные прекрасные вещи, в том числе музыка, а этот Гисберт хоть и приятный господин, но никакой музыки от него однозначно не проистекает.
– В таком случае догоним их и выясним всю правду, – предложил Йерун.
Йоссе сунул каштаны в карман, и все трое пошли вслед за Гисбертом и Аалт, толкаясь в толпе и поминутно наступая кому-то на ноги.
Аалт же размышляла о том, что приближается день, когда придется сказать окончательное «да» Гисберту, чего ей почему-то очень не хотелось делать, и она то погружалась в печаль, то вдруг принималась болтать о разной ерунде, а Гисберт полагал, что все это проистекает от стеснительности девичьего сердца и слабости женского ума, и в ответ лишь молча улыбался.
И вдруг перед ними предстали братья Арифметики и с ними Йерун.
– Ой, жаба! – закричала Аалт. – Она ученая? Почему на ней платьице? Она кушает каштаны? А как вы ее этому научили? А она умеет что-нибудь говорить? Можно подержать ее за лапку?
Жаба молча нырнула обратно в карман Йоссе, а Петер Схейве из Маастрихта вышел вперед и проговорил:
– Должно быть, барышня Аалт ван дер Вин, вы забыли меня, если при нашей встрече так живо интересуетесь жабой.
Вместо ответа Аалт схватила его за руку и закричала:
– Бежим!
И помчалась вперед, волоча за собой Петера, а Гисберту только и оставалось, что смотреть, как мелькают в воздухе желтые башмачки.
– Вот прямо так и убежала? – переспросила Алейд ван дер Муннен, замешивая тесто. Она очень была занята на кухне, и хоть у нее были две дочери и приходящая служанка, пироги предпочитала готовить сама. Йерун стоял у нее за плечом, вытягивая пальцами маленькую колбаску из готового теста – он любил пожевать сырое. Мать не разрешала, говорила, что от колбаски сырого теста все кишки в животе склеятся между собой, и для того чтобы, их разлепить – придется съесть целый горшок свиного жира. А это очень дорого и ужасно противно.
Но Йерун и в детстве этому не верил и тихонечко, левой рукой, продолжал тягать тесто.
– Когда Аалт ван дер Вин увидела этого Петера, она даже в лице не изменилась, – сказал Йерун. – Вот это меня и убедило в истинности ее любви. Ведь если бы она была перед ним виновата, она бы сделала такое лицо, – он вытаращил глаза и раскрыл рот: как бы в ужасе. А если бы он был ей противен, она бы сделала такое лицо, – он скривил губы на сторону и прищурился. – А если бы она вообще его забыла, она бы сделала такое лицо… – Тут Йерун поджал губы и устремил взгляд куда-то на колбасу, подвешенную к потолку в углу кухни. – Но ничего подобного она не сделала.
– Что, ничуточки не удивилась? – переспросила мать. – Ведь они почти год не виделись!
– Даже больше года, – подтвердил Йерун. – Но ей хоть бы хны. «Ах, – говорит, – какая милая у вас жаба в платьице!»
– А у него правда была жаба в платьице?
– Правда.
– Тьфу, –
