упрямо тянулись другие душевнобольные, вроде впавшего в маразм старичка и тихо вегетировавшей в своём мирке Светланы.
Иными словами, в те дни я не знал покоя, ни когда спал, ни когда бодрствовал.
В том сне я стоял на маленьком островке – скорее даже на жалком клочке суши, окружённом с четырёх сторон безбрежным океаном, а птицы кружили над моей головой, иногда подлетая так близко, что я чувствовал потоки воздуха из-под крыльев, а пару раз даже смог разглядеть своё отражение в иссиня-чёрных птичьих зрачках – неподвижных, лишённых всякого выражения, где застыла то ли полная пустота сознания, то ли, наоборот, безграничная и непостижимая мудрость.
Все знают древнее поверье, будто в морских птиц вселяются души погибших моряков. Я сказал себе: наверняка вон та пара ослепительно белых олушей – это неприкаянные души голландских матросов. Одетые в белые робы из парусины, они бороздили волны две или три сотни лет тому назад на утлых, провонявших смолой и ворванью судах, пока однажды один не упал за борт во время ночной вахты, а другой не умер от тропической болезни в каком-то портовом притоне. А вон тот тёмно-серый фрегат с ярко-красным мешком под клювом – не иначе как воплощение неотпетой души французского флибустьера, и после смерти обречённого носить свою алую метку, словно напоминание о пролитой невинной крови.
Пока я следил за полётом других птиц – не из простого интереса, а скорей из опаски – рядом опустился на песок белый альбатрос и неуклюже – точь-в-точь как в бодлеровском стихотворении – приковылял к моим ногам. А потом срыгнул добытую в море пищу, которую он нёс голодным птенцам куда-то за много миль, на далёкий заморский берег. Я почувствовал приступ тошноты и отвернулся, закрыв глаза и задержав дыхание. На моё счастье, альбатрос вскоре улетел, так и не дождавшись благодарности, а накатившая на остров волна смыла его зловонное подношение.
Поднимался ветер, волны накатывали на островок всё чаще и чаще, каждый раз унося всё новые частицы песка и гальки. Совсем скоро – может быть, всего через пару часов – они грозили полностью размыть клочок суши у меня под ногами.
Мне вспомнилась одна грустная притча – когда-то давно нам с Лизой рассказал её один хороший и умный человек. Речь в ней шла о взрослевшем ребёнке. Пока он был мал, мир казался ему одним огромным материком, населённым счастливыми и добрыми людьми. Но вот ребёнок подрос и узнал, что люди делятся на счастливых и несчастных – и материк раскололся на его глазах на две половины. Время шло, и ребёнок с каждым днём узнавал что-то новое: что люди бывают злыми и добрыми, богатыми и бедными, честными и лживыми, – и всякий раз, когда он это узнавал, каждый остров раскалывался пополам, и так до тех пор, пока все люди не оказались в полном одиночестве, каждый на своём островке, отрезанном от других глубокой водой.
Но, как выяснилось потом, и это ещё не было самым страшным – в чём я сумел убедиться на собственном горьком опыте. Самое страшное наступает тогда, когда твой маленький островок начитает крошиться и рушиться прямо у тебя
