должны, остановил голос того, кого называли Мироном.
– Нету их там, друг Лютый. Ей-богу нету.
– Почему это так?
– Дождь ночью шел. Вот только перестал, сам разве не видел?
– Да и пусть себе дождь, что он нам?
– А если б москали полезли к той копне, на земле бы наследили. Гляди, сыро и мокро, следы должны были остаться.
Никогда не верил я в Бога, ни тогда, ни потом. Особенно после того, с чем пришлось столкнуться вскоре и что затянуло в следующие недели в водоворот трагических и непредсказуемых событий. Может, глупость скажу – да только нет Бога после того, что довелось мне увидеть собственными глазами. Если бы был – не допустил бы… Но тогда, в копне сена, был короткий миг, когда я в Бога все же поверил, даже помолился ему, как умел. «Господи, – говорил я про себя, – спасибо Тебе за то, что послал ночью этот спасительный дождь, и именно тогда, когда мы уже спрятались от чужого глаза, смыл дождь все наши следы на земле…»
– Твоя правда, – послышалось наконец. – Видно, сильно испугались, далеко убежали. Ничего, мы на своей земле – никуда они от людского гнева не денутся. Айда, друг Мирон, совсем светло уже, Остап нервничает, наверное.
В тишине послышались их шаги по влажной земле. Звуки отдалялись, очень скоро исчезли совсем, и тогда мы с Калязиным, не сговариваясь, спустились со стога. Не спешили подниматься с земли, посидели, перевели дух, потом полковник сплюнул и просипел сквозь зубы:
– Вот ведь с-суки… А ты говоришь, Миша…
Ничего, ясное дело, я не говорил, зато окончательно понял, какие тут условия и на кого нужно рассчитывать. Вернее, на кого не нужно полагаться: местное население – эти всегда в спину ударят. Ненависть к советской власти и ее законам черная и бешеная, и долго, ой долго нужно еще работать, покуда…
– За ними? – коротко спросил у Калязина, поднимаясь.
– Куда к черту – за ними: вдова теперь нас интересует. – Полковник тоже поднялся. – Сладкая вдовушка Килина. Недаром мы с тобой, Середа, здесь остались, ой недаром. Вот и зададим ей несколько вопросов…
Но ничего мы у нее не спросили, не успели: вдруг послышался гул машины, и в следующий миг во двор вкатился наш «виллис». За рулем сидел солдат, в галифе и сапогах, однако без гимнастерки, в одной только нижней рубашке. На ходу из машины выпрыгнул Пилипчук, растрепанный, перепуганный не на шутку. Сначала он ничего не мог сказать – только руками махал, выкрикивая:
– Там… там… там… пан-товарищ…
В проеме раскрытых дверей замерла вдова, в одной рубашке, босая, на плечах платок. Бросив на нее недобрый взгляд, Калязин сделал шаг вперед, наставил на женщину оружие, гаркнул:
– Сюда! В машину!
– Вот так? – Вдова попятилась.
– Кому сказано – с нами поедешь! – Ствол угрожающе качнулся в его руке.
Все-таки вдова успела сунуть босые ноги в какие-то чуни, которые стояли в сенях, и прихватить с собой фуфайку с крючка. Она молча прошла через двор, села на заднее сидение и молчала все время, пока мы в сопровождении Пилипчука – а
