p>
В своём дворе Гоша знал всех жильцов поименно, хотя самого Гошу мало кто видал.
Жильцы и их гости весь день куда-нибудь бежали, шли, собирались пойти или сидели на скамейке под берёзой, чтобы уйти потом. Таков был Большой мир за окном – в нём все ходили.
Но Гоша жил по эту сторону окна. В мире маленьком.
К вечерним сумеркам он перебирался на диванчик, опираясь на сильные для своих семнадцати лет руки, зажигал светильник и окунался в мир любимых книг, будто снова заглядывая в Большой мир, но теперь не через окно, а через книжное воображение.
Когда с работы приходила мама, он уже сидел в прихожей на высокой табуретке так, чтобы было похоже, что он стоит, выслушивал мамины новости и принимал её плащ и платок. Потом как Тарзан, цепляясь за прикрученные к стене поручни и почти не касаясь слабыми ногами пола, он «мчался» на кухню и там цыкал на маму – сиди, мол, сам накрою.
Рассказывал ей о новом рецепте, кормил её, слушал её, улыбался ей и всматривался в её глаза, чтобы разглядеть в них отклики новых вкусов.
Все изменилось в выходной.
Тем вечером ребята и девчата, которые могли бы быть Гошиными одноклассниками, не учись он на дому, как всегда, собрались на скамейке подурачиться, посмеяться и побренчать на гитаре. Из окна третьего этажа, даже раскрытого, Гоша не мог разобрать всех их слов, но те шутки, какие долетали целиком, веселили его, и он улыбался, а иногда и тихо хохотал, хлопая себя по распухшим коленкам и беззвучно давясь собственным смехом. А потом полушепотом повторял удачные остроты, опять тихо заливался или вставлял свои реплики. Должно быть, тоже весьма искрометные.
Так все майские вечера он «общался» у своего подоконника в «компании друзей», которых давно уж узнавал по голосам, представлял их лица и мечтал о бинокле, без которого жизнь казалась неполноценной. Все-таки, вблизи настоящие лица друзей куда интереснее и детальнее того, что видно издалека и что достраивает воображение, смешивая реальное с вымышленным.
В тот выходной в соседнем дворе случилась свадьба, молодежь подхватилась и хохочущей гурьбой умчалась вон, позабыв гитару на столике у скамьи под берёзой. Салют глядеть.
Гоша потянулся через подоконник, будто следуя за друзьями, перевесился через него, полагаясь на силу рук, но пальцы скользнули по гладкой крашеной доске, и на мгновение он увидел тротуар и клумбы на земле двумя этажами ниже его окна, которых раньше не видал. Даже в пятках защекотало от ужаса высоты.
Чудом он спохватился, рванулся назад и плюхнулся в свое приоконное креслице, с глухим стуком завалившись вместе с ним на ковролин, застилавший полы его комнаты. Потом приподнялся, уселся на пол, глянул на окно, на кресло, на свои несчастные ноги, и еще наполненный веселым настроением, расхохотался взахлёб.
В комнату вбежала испуганная мама, видя его смех, тоже вроде бы рассмеялась, притворно хватаясь за сердце и стараясь шутить непринужденно. Но глаза её заблестели, как и положено блестеть глазам мамы, сын которой живёт на пути поручней между подоконником, диваном и кухней.
Она помогла ему, Гоша снова вернулся к окошку, чтобы дождаться возвращения «друзей». Но мама ушла в свою комнатку, и её дрожащий шепот, порывами переходящий на всхлипы горячей и многословной жалобы перед иконами, снова напомнил ему детство, когда много всего пришлось пережить. Но не пришлось победить.
Гоша боялся маминых слез.
Он отвернулся от окна, глянул на книгу, пусто ждущую его на диване, и даже двинулся было к ней, но махнул рукой и… раскричался во всё горло, тряся сжатыми кулаками и корча гримасы отчаяния, но беззвучно, без голоса, а только шепотом вопя куда-то в потолок и захлёбываясь слезами, из-за которых тут же заложило нос и шёпот одеревенел и осип. А значит надо ещё тише, чтобы не слышала мама.
Но мама слышала.
К вечеру они раскрыли окно на кухне, чтобы впустить в квартиру звуки и запахи весны, пили чай и много шутили, потому что были бодры и потому что не унывали. В глаза только друг другу не смотрели. Главное – не смотреть в глаза.
Однако с того, хотя и простого с виду, случая, мама будто отступила на годы назад, снова уцепилась за мёртвые надежды и пустилась по второму, уже до тошноты изученному кругу бегать с папкой диагнозов по врачам, таскать за собою Гошу на проклятых костылях, и всё старалась разглядеть двери в прочной, непробиваемой стене, какою от Гоши отгородился величественный и холодный Большой мир.
– Хотя бы коленки только, – уговаривала она кого-то по телефону. Но, получив отказ, бодрилась, улыбалась Гоше уверенно и предлагала другой вариант лечения, вот ещё, мол, говорят, есть новая методика.
Гоша тоже улыбался, соглашался, они снова куда-то ехали. Но в конце тяжких мучений, только ранящих надежду грубостью безнадёги, смотрел на свои слабые ноги, на воспалённые колени и мечтал
