едрить! – ору я. – Не смей!
Поздно. Разбросанные уголья начинают разгораться, освещая миниатюрное поле битвы. Будто разом зажгли десяток факелов. К макушкам сосен, гудя, поднимаются огненные нити фейерверков. Я зачарованно провожаю их взглядом, против воли жмусь спиной к стволу. Шумные ракеты, выписав причудливые вензеля, одна за другой обрушиваются на дёргающуюся звериную тушу.
Дан чудом успевает отскочить. На меня пышет жаром: ни дать ни взять кто-то открыл зев кузнечного горна.
Рыжая шкура волка вспыхивает, испаряется, обнажая клетку чернеющих рёбер. Ещё секунду пламя держится на костях, затем гаснет.
Лагерь погружается в непроницаемую темноту.
– Пироман доморощенный! – ругается внизу Данил. – Маньяк! Ты чего творишь?
Хорошо, когда рядом талантливый стихийник. Плохо, когда у таланта дурная голова. Не парень, а средоточие контрастов!
Спрыгиваю на землю. Конечно, и от меня Хомяку бы влетело на орехи. Его счастье – некогда.
– Я думал, ты не справишься, – растерянно говорит Хома. – Вот, решил поддержать…
– У войны не женское лицо, – сварливо отзывается Аня, – у неё твоё лицо, братец! Ты нас чуть не кремировал!
Опускаюсь перед тлеющим звериным телом на колени.
– Мне нужен свет, – говорю. – Быстро.
От вони горелой шерсти мутит. Плохо. Концентрация для меня сейчас важнее всего на свете.
– Сейчас бу… – начинает Хомяк, но мы дружным воплем «Нет!» обрываем его.
– Я сама, – дрожащим от волнения голосом произносит Аня. – Ты, Хомочка, лучше в сторонке побудь.
Над горелой тушей с жучиным гудением вьётся рой здоровенных, с грецкий орех, светляков. Первое время света от них немного. Но затем зеленоватые лампочки на брюшках разгораются, и я вижу не только чернелый костяк, но и бледные лица друзей.
– Хватит? – спрашивает девушка.
– Нормально.
Мы смотрим на обожжённую тушу. Каждый из нас видит её по-разному. Дан, к примеру, наблюдает обожжённый скелет – то, что должен видеть любой нормальный человек. Хомяк наверняка различает на останках нити пламени – от них, невидимых для меня, до сих пор идёт жар. Для элементалиста это обыденная картина.
Так же, как привычно Анне видеть рассыпающиеся нити жизни. Для пряхи, близкой к тонким материям Канвы, это более чем естественно.
Я же – старатель. Я не вижу ни жизни, ни смерти, ни материи утка, из которой соткан этот мир. Вообще, мы мало чем отличаемся от обычников. Кроме малюсенького отклонения: я, и подобные мне, видим Чудо.
Это просто. Я вижу там, за стенками рёбер, где некогда билось могучее сердце хищника, рубиново-красный клубок. Обычный клубок нитей, вроде тех, из которых вяжут, к примеру, свитера.
Чудо не может выглядеть по-особенному. На то оно и Чудо.
Я протягиваю ладонь меж рёбер. Без труда нахожу конец невидимой
