вставленными в свинец, пол, частью выстеленный грубым сукном, придавали жилищу наружность аккуратную и милую. Даже на огромном камине были керамические орнаменты из кирпича, какие там в то время были в ходу, заменяя ими каменные.
Когда на пороге появился бледный и, несмотря на свою смелость, встревоженный Ясько, мать стояла уже посреди комнаты, с тревогой ожидая его прихода. Она устремила на него проницательный взгляд и видно было, что, тронутая, она готова была открыть ему материнские объятия.
Но Бобрек из-за фальшивой гордости не хотел показать себя ни покорным, ни виноватым – с фальшивой и как бы дрожащей улыбкой он подошёл и только лёгким поклоном поздоровался с матерью. Глаза Агаты блеснули огнём, но она осталась холодной. Женщина была сильного телосложения, закалённая работой, рядом с которой тощий сын казался жалким и бессильным.
– Я не хотел пропустить Тарунь, – сказал он, не поздоровавшись с матерью.
– Бог воздаст, что хоть вспомнил, что живу, – ответила суровым голосом Агаты, – а ты откуда и куда?
– Как всегда, бродит человек по свету, – начал Бобрек, делая несколько шагов и с какой-то насмешливой ревностью поглядывая на бедную сиротку, которая при виде его, встав от кудели, прижалась в угол.
– Что же тебя так гонит?
– Что? Я дожен служить моим господам, – сказал Бобрек.
Агата медленно повернулась к своей прялке, которой, однако, не коснулась. Показала ему место на лавке. Поглядела на сына, бледность и худоба которого её поразили.
– Не видно по тебе, чтобы тебе у этих господ хорошо было, – сказала она.
– Не жалуюсь, – ответил Бобрек с некоторой гордостью. – Дома и так было бы нечего делать, а мать меня в нём видеть не рада.
Агата подняла руки кверху.
– Довольно! – сказала она. – Довольно! Зачем ты приехал? Чтобы ссориться с семьёй? Тогда было нечего ехать.
Ясько засмотрелся на огонь.
– Если бы ты хотел жить по-Божьему, таким, каким я тебя хотела видеть, дом бы тебе был открыт, – добавила она.
– Разве это моя вина, – сказал Бобрек, – что мама не любит немцев, я же по отцу немец, и им служу! Польского же рода и племени не выношу.
– Молчи же! Ты знаешь, что это моя кровь, и она в тебе.
Бобрек вздрогнул.
– Если бы я знал, куда она течёт во мне, вскрыл бы себе вены и вылил её.
Агата так резко вскочила с места, что прялка наклонилась и могла упасть, когда она схватила её сильной рукой и поставила на пол с такой силой, что от неё откололись куски дерева.
– Ты пришёл за тем, чтобы сказать, что моим ребёнком называться не хочешь? – крикнула она, указывая на дверь. – Ну, тогда нечего тут долго пастись, ты уже своё исполнил.
Бобрек сначала хотел встать с лавки, но сдержался, вынудил себя остыть, побледнел и сказал с ироничным равнодушием:
– Разве
