если рассудить нам трезво, здраво —
То дело ведь не в кубке, а в вине —
Не кубок, а вино нас опьяняет
И темную отраву подает…
Еще вина, Альвар, еще. Я рад,
Что, заблудясь, на пир попал
И пью твое вино, и снова мне
Твои глаза, Агата, здесь синеют,
Как звезд огни меж кипарисов,
Твое здоровье, милая Агата! (Пьет)
Но извиниться должен я,
синьоры,
Что опоздал к началу, ждать заставил…
Ведь почерпнул полезный я урок:
За призраком кто гонится ночным,
Тот невоспитанным окажется невежей
И ждать себя заставит… Для детей
Урок такой полезен, без сомненья.
Агата
Я знала: ты придешь – и я ждала
Тебя давно, ждала, а без тебя
Твою я песню пела, поджидая, —
Любимую и грустную, ту песню
О золотой тоскующей луне…
Дон-Жуан
(целуя Агату)
Любил я прежде песню о луне —
О золотых полях, о тучках светлых,
Что бродят в небе, – вечные бродяги[14];
Но есть другая песня. Я сегодня
Не в голосе – и спеть вам не берусь,
Но вот о чем поется в этой песне.
Она в Кастилье где-то сложена.
«Ты любишь, друг? Но женщины – как книги:
Прочел одну – и новой жаждешь ты[15].
Но вот открыл, перевернул страницу,
Прочел пять строк – и, боже! как старо,
Как скучно все, изведано, известно —
И помнится, что где-то ты читал
Такие же слова, стихи, признанья,
И, проскучав над книгой полчаса,
Зевнешь лениво и закроешь книгу.
Все читано. Чем новые искать
И старое в них вечно находить —
Не лучше ли, о друг, перечитать
Знакомые и милые страницы
Уже изведанных, но сладких
былей,
Затверженных волнующих стихов
И старых, но нескучных повестей?»
В Кастилии поется в песне старой,
И я люблю ее напев старинный,
Немудрый и простой, нелживо-милый.
1-й
Да, признаюсь, та песня хоть куда.
И я не прочь ее мотив запомнить.
Дон-Жуан
Жалею лишь, что я не напеваю
Ее в полях ночных, как тень
блуждая;
Тогда б сюда, я верю, не замедлил.
(К Агате)
Затверженных стихов прелестна
быль —
И в сердце сладкий не
Дурылин, знаток и почитатель как пушкинской, так и лермонтовской поэзии, хорошо помнил стихотворение М. Ю. Лермонтова «Тучи», аллюзия из которого явно угадывается в монологе Дон-Жуана:
Тучки небесные, вечные странники!
Степью лазурною, цепью жемчужною
Мчитесь вы, будто как я же, изгнанники
С милого севера в сторону южную.
Очень похоже, что метафора «женщины – книги» родилась в сознании Дурылина в результате вчитывания в стихотворение В. Я. Брюсова «Скука жизни», которое он ценил и которым восхищался. В брюсовском стихотворении на пространстве нескольких стихотворных строк женщины ассоциативно связываются с книгами, а думы – с женщинами:
Слова из книг, истлевших в сердце-склепе,
И женщин жадные тела
Хватаются за звенья цепи. <…>
Есть думы-женщины, глядящие так строго…
Об этом стихотворении Дурылин вспоминал в своих воспоминаниях о встрече с Л. Н. Толстым в Ясной Поляне, где он провел целый день с утра до вечера вместе с Иваном Ивановичем Горбуновым-Посадовым, главным редактором издательства, существовавшего на средства Л. Толстого. (Горбунов-Посадов был непосредственным начальником Дурылина, служившего в издательстве «Посредник».)
«Осенью 1905 г. “Посредник” решил издавать народный журнал. Заведовать собиранием материала и подготовкой его был приглашён поэт-рабочий Ф. Е. Поступаев, а я у него был в помощниках. Поступаев писал обличительные стихи, но это не мешало ему любить и передавать другим любовь к совсем иным созданиям искусства. Любимой его книгой был “Пан” Гамсуна, тогда мало кому известный. Однажды он прочёл мне теперь всем известного, а тогда почти никому не ведомого – “Каменщика” Брюсова.
– Кто это? – воскликнул я в восторге.
– Это Брюсов.
Брюсов – это автор “О, закрой свои бледные ноги” – автор самого популярного и самого короткого стихотворения в России 1900-х годов. Поступаев стал читать другие его стихи. Я, знавший Брюсова по этому однострочному стихотворению и по ругательным рецензиям в журналах, был поражён.
Когда к нам зашёл Н. Н. Гусев, впоследствии секретарь и биограф Л. Н. Толстого, а тогда секретарь “Посредника”, мы его усадили, и Поступаев прочёл ему Брюсова. Гусев был растроган.
И у нас троих зародилась несбыточная мечта: а что если эти стихи прочесть самому Льву Николаевичу? Это было очень страшно: Брюсов был “декадент”, а Лев Николаевич не только “декадентских”, но и вообще стихов не любил: мы знали это хорошо и по “Что такое искусство”, и по его предисловию к “Крестьянину” Поленца, и по его устным отзывам, доходившим до нас. Он не любил Некрасова и Алексея Толстого: где ж тут соваться с Брюсовым? Но чем страшней, тем больше хотелось… <…>
И вот Поступаеву представился случай поехать в Ясную Поляну к Льву Н-чу.
Он уезжал, а я ему шепнул:
– Фёдор Емельянович, а вы улучите минутку и прочтите Льву Николаевичу “Каменщика”.
Поступаев вернулся из Ясной Поляны и много рассказывал о Льве Н-че.
– А Брюсов? – тихонько спросил я его. – Читали?
– Читал. Один на один. В кабинете. Со страхом. А он слушал. Нахмурился, брови сердитые.
– Не люблю, – сказал, – стихов. Это всё пустое. Ну уж, читайте.
Я начал с “Каменщика”. Нарочно не поднимал на него глаз, чтобы не остановиться. Думаю: дочитаю – и кончено. Прочёл и глянул на него. Вижу: брови подобрели, хмурость сошла, – и ушам своим не верю:
– Это хорошо, – говорит, – правдиво и сильно.
Тут я ободрился и попросил позволения ещё прочесть.
– Читайте.
Я начал, а начинаются стихи с четверостишия, осмеянного во всех журналах:
Я жить устал среди людей и в днях,
Устал от смены дум, желаний, вкусов,
От смены истин, смены рифм в стихах.
Желал бы я не быть “Валерий Брюсов”.
Я исподтишка глянул на него: слушает, весь слушает. Дальше:
<…>
За мной мои стихи бегут, крича,
Грозят мне замыслов недовершённых тени,
Слепят глаза сверканья без числа,
Слова из книг, истлевших в сердце-склепе,
И женщин жадные тела
Хватаются за звенья цепи.
Слушает – да как! Мы так не умеем, а я дальше:
А думы… сколько их, в одеждах золотых,
Заветных дум, взлелеянных с любовью,
Принявших плоть и оживлённых кровью!..
Есть думы тайные, мои исканья Бога,
Но, оскверненные притворством и игрой,
Есть думы-женщины, глядящие так строго,
Есть думы-карлики с изогнутой спиной. <…>
«L’enn’ui de vivre» («Скука жизни»)
Я кончил. А он молчит. Хорошо молчит. И вдруг сказал:
– В этих стихах есть что-то библейское.
И повторил, тронутый:
– Что-то от Библии.
Таков был отзыв сурового стихоборца Льва Толстого о стихах “декадента” Валерия Брюсова. К сожалению, мне не довелось сообщить самому поэту этот отзыв Толстого». (Дурылин С. Н. У Толстого и о Толстом (1909, 1912) // Прометей. № 12. М.: Молодая гвардия, 1980. С. 200–201.)
