ешься…
Меня зовут Настя. И мне 23 года. Нелёгкая занесла меня в учебные заведения. Я работаю с детьми. Но не учителем. Нет. Это было бы слишком просто.
– Расскажи, что между вами случилось? Такой дружный класс. Разве он чем-то от вас отличается?
Я работаю школьным психологом. Хотя, по правде, не имею на это ни малейшего права. Все эти корочки после дистанционных курсов говорят лишь об умелом использовании поисковых систем. Даже не обязательно было бы использовать их самостоятельно, найдись в кармане несколько свободных купюр.
Всё это липа. Пустая бюрократия. Кошмарная халатность. Как и большая часть психологической поддержки в современном мире. И уж особенно в государственной общеобразовательной школе.
– Мы… – ребёнок мнётся, инстинктивно не доверяя женщине, с которой впервые говорит что-то большее, чем шаблонное «здравствуйте», но на эмоциях извергает, – Да Вы знаете ЧТО он сделал! Вы слышали! Все уже знают!
– Что он сделал? – спокойно отвечаю, надеясь услышать какую-нибудь банальную по-детски позорную историю.
– Он с мужиком спал!
К этому дистанционные курсы меня не готовили.
– Свергнув в результате дворцового переворота своего мужа Петра III, в 1762 году Екатерина…
Ослепляющий свет утреннего солнца бьёт по глазам. Какой-то дурак проектирует школы именно так, что огромные окна в кабинетах выходят на восток. И одно из них непременно располагается напротив дверного проёма. При этом коридоры всегда длинные и тёмные. Ведь их окна выходят на запад.
– Здравствуйте. Мне бы кого-нибудь в помощь… документы разобрать. О. Вот хоть Ваню Истратова. А то сидит, в окошко смотрит. Наверняка, всё знает. Можно?
Осознание собственного бреда не освобождает от угрызений совести, но на удачу учитель попался равнодушный и не стал уточнять какого чёрта я предлагаю школьнику покопаться в документах. Одним кивком он показывает на дверь и Ваня, тощий, бледный, вырастает над партой и, хватая портфель устремляется ко мне. Середина урока, а на его парте пустота. В отличие от взгляда.
Зелёные обои по цветотерапии должны оказывать стабилизирующее и успокаивающее действие. На самом же деле они превращают кабинет в болото. Вязкое, унылое, гнетущее. Кладу старые папки на стол, прошу освободить их от документов, а сама усиленно пытаюсь придумать как начать разговор.
– Вань… Ты же знаешь, что всё, сказанное в кабинете психолога, остаётся здесь в тайне. И если тебе нужна помощь…
– Мне не нужна помощь. Спасибо.
– По школе ходят слухи…
– Мне всё равно, что обо мне говорят другие.
– Но если это было насилие, то этот человек должен ответить…
– Надо мной не совершалось никакого насилия.
Его ответы как ударом кнута разбивали все попытки завести разговор. Прискорбно осознавать, что этому ребёнку нужен настоящий психолог, а не я.
– Тебе ведь 14?
– Да.
– Знаешь номер телефона доверия.
– Его сложно не заметить на входной двери.
– Если будет нужно…
– Не нужно.
– …ты всегда можешь по нему позвонить. В любое время. И мне тоже… можешь приходить или звонить…
Он оторвался от своей монотонной работы. Никогда бы не подумала, что можно ударить взглядом.
– И что Вы сделаете?
Несколько секунд молчания и, должно быть, единственные правильные слова. С точки зрения учебников.
– Я буду рядом.
В ответ – приглушённый смех.
Через несколько дней Ваня будет лежать в земле, а я спущусь в самый, по слухам, аморальный ночной клуб.
***
Тёмная лестница в подвальное помещение. Это место было непросто найти. Музыки почти не слышно. Очертания мужчины в рабочей спец.одежде. Грубый, почти злобный голос:
– Здравствуйте. Ваш паспорт.
– Да… сейчас.
Наощупь нахожу твёрдую обложку маленькой книжицы, протягиваю. Кажется, он даже не посмотрел на дату рождения.
– Входите, пожалуйста.
Забираю паспорт, осторожно спрашивая:
– Простите, а как вы разглядели дату рождения в такой темноте?
– Достаточно того, что он у Вас есть. Держитесь правее. Там дверь.
Наощупь абсолютно, как мне кажется, случайно нахожу ручку и открываю
