спелые колосья.Заполонил хор и оркестр
пространство чуткое окрест
печалью, мукой, страстью.
И скрипку поднял сам Господь,
и превратился звук во плоть
в конце четвёртой части.
Через года, через века
проходит нотная строка
в глуши людского леса…
Когда природе голос дан,
звучит, как дальний океан,
«Торжественная месса».
И причиняет столько мук,
и заполняет чистый звук
открытое пространство.
Поют ночные голоса —
уходит эхо в небеса,
в покой и постоянство.
Туда, туда, моя любовь,
где, повторяясь вновь и вновь,
прощальные мимозы
лежат на крышке гробовой,
и нарушается покой
печальной Лакримозой!
«Не знаю сам, как это получалось…»
Не знаю сам, как это получалось,
но я сначала рисовал картины,
потом в бумагу всё переливалось.
Рябой мужик, дорога у плотины.
Обломанные сучья. Снежный двор.
Куст бузины и дерево рябины.
И солнечного леса певчий хор.
Знакомая избушка с русской печкой.
Сарай и снег. Поленница. Топор.
Всё оживало вдруг и шло навстречу,
приобретя характер и судьбу.
Я помнил ночь и утро, день и вечер.
И крик, и свист, и шёпот, и мольбу.
Я помнил чью-то смерть. И жизнь вначале,
под стоны сосен и ветров гульбу.
И всё жилó, светилось и дышало,
как тонкое осеннее крыло.
И от земли неслышно отделялось.
И долго в мироздании плыло.
У болота, у оврага
«Я пристану к берегам…»
Я пристану к берегам
где-то недалече,
где пристанище-дуга
на изгибе речки.
А потом пойду оттуда,
где вольготней и видней:
на речном мысу огруда
из светящихся камней.
Или лучше на угоре
заночую до утра:
вижу – счастье, вижу – горе
ходят ночью по дворам.
А потом пойду к воротам,
тихо сяду на крыльцо
там, где месяц косоротый
усмехается в лицо.
Перед снегом
Ветер ходит вдоль земли.
Каркают вороны.
Расшатались вереи
в разные стороны.
На воротах сена клок.
Прясла шиты лыком.
На дворе мычит телок:
мыкается мыком.
Осень. Долго длятся сутки.
Ветер ходит вдоль земли.
И повизгивают суки.
И вздыхают кобели.
Злыдни
Засыпают боги, слава Богу,
В это время, в этот самый раз
Вылезают злыдни на дорогу,
В одинокий сумеречный час.
То в селе
