осто обязаны быть большим везунчиком, и над вашими моральными качествами должна довлеть, как Эверест над уровнем океана, простая, лишённая эмоций, целесообразность. А когда речь идёт не просто о бизнесе, а о бизнесе с большой буквы «Б», то всё вышеперечисленное следует умножить на десять и потом возвести, как минимум, в куб, а ещё лучше в восьмую степень. Поскольку… Ну, и дальше, само собой, курс хиромантии, астрологии, здорового сибирского шаманизма или, на худой конец, саентологии со всеми её «кейсами», «рандаунами» и тому подобным. Тройки, девятки, семёрки, магия чисел, места́ силы, трансерфинг для слабомыслящих, масонские ложи и членский билет, открывающий двери тайных сообществ.
Николай, мой сосед по офису, утверждал, что наверняка чем-то подобным всегда заканчивались душеспасительные речи Фёдора Ильича, когда он наставлял на путь истинный своего единственного сына с непопулярным именем Панкрат, поскольку у того в его двадцать три года не наблюдалось ни малейшего желания управлять собственной жизнью. Он называл его ласково Паня, что звучало ещё глупее, и старался быть последовательным и твёрдым в своих намерениях сделать из него достойного наследника своей корпорации, занимавшейся производством жилых модулей для будущих колонизаторов лунных просторов. Для непосвящённого подобное направление деятельности могло выглядеть, как насмешка или издевательство над здравым смыслом, но для тех, кто имел настоящее представление о перспективах будущего, ситуация выглядела не столь уж и фантастично. Корпорация была хоть и не такая масштабная в физическом выражении, но выдающаяся в своих потенциях и в количестве вовлечённых в её работу значимых в определённых кругах персон. Впрочем, наставления отца могли звучать метафизически только с виду, имея под собой значительную, хотя и хорошо скрываемую, долю здоровой шутки. Поди пойми этих миллиардеров. Да и Николай вполне мог ошибаться на сей счёт, тем более что все последующие события как бы слегка противоречат вышеизложенным размышлениям.
Имя Панкрат придумала для сына покойная жена Лизавета, поскольку в буквальном переводе оно означало «всевластный», и супруг не посмел по этой причине перечить. Саму Лизавету, если по паспорту, тоже звали весьма странно – Лизантелла, что не означало ничего внятного. Возможно, как раз этот факт и стал причиной имени сына, ибо захотелось максимально оконкретить его судьбу. Характер супруги был столь непреклонен, что даже если бы она назвала малыша Бобик, то спорить с ней не имело бы никакого смысла. Фёдор Ильич любил её беззаветно, нарушая все главные принципы буквы «Б», и мог позволить в её сторону только одну шутку, иногда добавляя к её настоящему имени любимую свою цифру – получалось что-то вроде «Лизантелла, модель 777 – ваш незаменимый помощник в жизни». Лизавете это нравилось – все смеялись, все были довольны. Потом в её хрупком человеческом механизме случился сбой – она очень быстро угасла, перестала интересоваться лунными модулями и успехами своего сына, начала называть супруга Ильёй Фёдоровичем, пока в конце концов не скончалась мирно в швейцарской клинике, где эвтаназия не была под запретом. Фёдор Ильич переживал глубоко и долго, сам подорвал собственное здоровье, с головой ушёл на целый год в конспирологию и всерьёз задумался о своём наследстве, получателем которого, кроме Панкрата, никого другого не мыслил. Оттого и все эти его увещевания на грани мистики и жестоких правил игры; оттого и выпирающая через все сердечные поры любовь к единственному своему чаду – свидетельству его человеческих чувств к незабываемой Лизантелле.
Панкрат, разумеется, ни о чём таком не догадывался. С матерью, пока та была ещё жива и находилась в здравом рассудке, он имел не так много общения, чтобы успеть проникнуть в истинную глубину её душевных алгоритмов. А отца просто боялся, поскольку трудно было видеть в нём обычного человека, способного на обычные отцовские чувства. К двадцати трём годам, достигнув пика своих интеллектуальных возможностей, Панкрат так и не смог ухватить умом принципы управления, которые позволяли Фёдору Ильичу держать в узде его корпорацию, представлявшуюся Панкрату неуправляемым монстром. Этого монстра он боялся ещё больше, чем своего отца, и представить себя его командиром и хозяином не мог даже в самых радужных из своих мечт. И, ненавидя все эти детские, по сущности, страхи, он, как умел, старался отсрочить своё торжественное восхождение на престол, прикидываясь то дурачком, то неизлечимо больным, то вообще не сыном своего отца, подброшенным ещё в колыбельку коварными, недремлющими врагами. Но он не знал другой жизни, той, которая кипела за стенами Москва-Сити, за бесчисленными отелями Дубая и уютными коттеджами Сен-Тропе и Ниццы. Он догадывался, что такая жизнь существует, и знал, что за улыбками средней руки клерков, маркетологов, секретарш, охранников и водителей скрывается ужасная тайна несбывшихся надежд и искалеченных судеб. И дело было не в их профессии, не в их социальном статусе, а именно вот в этой «несбыточности», в этой перечёркнутости юношеских стремлений, разбившихся о первый же волнорез реального положения дел. У него было лишь два пути – либо стать императором, унаследовав порождённое отцом чудовище, либо сгнить на периферии, где-нибудь в двухкомнатной квартире за Садовым кольцом, окружив себя безликими кассирами и слесарями КИПиА. Так что на самом деле путь оставался
