и как жить надо.
– Ничего-о! – не унимался оратор, махнув рукой, – У нас и так всё новое и жизнь мы строим новую неизведанную, но полную счастья. Нам ещё многому придется поучиться. …Где этот? Как его? Где вновь освобожденный? Услонцев, ты где?
Толпа зашевелилась и вытолкнула из себя Ивана Услонцева, молодого небритого мужчину с разбитым носом и распухшим перекошенным от побоев лицом. Он был босиком в одних портках, на его голые расправленные плечи была накинута черная бурка, и стоял он, чуть прогнувшись, выставив вперед грязный исцарапанный живот с крупным пупом, стараясь, чтобы бурка не касалась, по возможности, содранной спины. На голове Ивана красовалась огромная черная папаха, прямо из-под её прядей выглядывали испуганные голубые глаза, распухший нос, разбитые в болячках губы, челюсть, припухшая на один бок. Руки его были заняты черкесскими ичигами, – узкими мягкими сапогами, которые он так и не смог натянуть на свои растоптанные широкие ступни, и черкеской с газырями – тоже, в общем-то, оказавшейся бесполезной из-за своей узкой для Ивана талии.
– Как тебя? Иван???
Иван кивнул.
– Ты видел, как запускают дирижабль?
…Видел ли Иван, как запускают дирижабли? О-ох! Уж лучше бы он этого никогда не видел. Вчера конный разъезд Черкесского полка поймал Ивана на станции. Иван был дезертиром и пробирался из Питера в низовья Урала к себе домой в Гурьев, – так, ничего героического и ничего необычного, огромные массы людей по всей стране, покинув окопы Первой мировой, сейчас пытались сделать тоже самое, чтобы начать новую жизнь. Это в то время, когда другие, также немаленькие массы в каком-то сумасшедшем надрыве методично истребляли друг друга, всех, всё и вся вокруг.
У Ивана было собственное мнение, не принимал он того, что творилось сейчас в его стране, и был не согласен по существу ни с белыми, ни с красными, имея свое особенное понимание текущего момента. От этого его пинали и те, и другие, бывшие самыми организованными и самыми жестокими участниками этого многостороннего и многострадального конфликта. Побывав в рядах классовых соперников, но не совершив нигде ничего особо выдающегося, он продолжал медленно продвигаться к своей заветной цели – к устью реки Урал и городу Гурьеву.
Черкесы сразу решили, что он – красный. Конечно же красный! Какой же ещё? Всю ночь его допрашивали, пытали. Один из немногих русских в Черкесском полку – белый офицер – командир полка, сидя за столом, пил самогон и задавал вопросы с пристрастием о жизни Ивана в последние годы, пытаясь уличить в большевизме. Непьющие черкесы по его приказу били Ивана кулаками, ногами, плашмя шашками и стегали нагайками по голому телу. Утром офицер вынес вердикт, приказав сбросить пленного с аэростата, и пошел спать. Именно сбросить, а не просто расстрелять.
Наблюдатель аэростата – второй русский в полку – наотрез отказался это делать, так как не знал, как исполнить это технически.
– Нехилый мужик этот красный, хоть и помятый, – так размышлял ответственный за аэростат, – кто знает,
