свечу,
Горизонтально, влево и вправо,
Мыслить, как захочу.
И, освещая привычный строй
Спрятавшихся фигур,
Быть только откликом,
Детской игрой,
Знаком на берегу.
Может быть, странники всех морей
Вычислят мой маяк,
Бегло взглянув со своих кораблей.
Только когда и как?
Михаилу Кукулевичу
(в день нашей встречи в Ялуторовске)
Вот дом музейный, маленькая лесенка,
скрипящий пол и фортепиано в комнате.
Вы начали про Шиллера и Лессинга,
а я вам про Вольтера, долго, помните?
Вы дали знать: из истинных мыслителей,
как правило, не встретишь атеистов.
А с ветхих стен, печально-ослепительны,
смотрели в зал портреты декабристов.
Прошло два века. Разве это разница?
Два века – как мгновения для вечности.
А за стеной музейная охранница
встревожено шептала: «Сколько свеч нести?»
Кричала на пришедших: «Тише, глупые,
там человек приехал… из столицы!»
Мелькали звёзды, блеск ночного купола,
сибирский тракт, столетия и лица.
Зажглась свеча – иных времён посланница
(я не забуду разговор про Пушкина).
И замер зал. Музейная охранница,
и та пришла послушать вас и слушала.
А эти песни, что сравнится с песнями?
Вам хлопают восторженно и гулко,
я рвусь всей отрешённостью, что есть во мне,
к величественным залам Петербурга.
Потом прошло два дня, и вы уехали.
И стало грустно в опустевшей комнате.
Висят портреты Шиллера и Гегеля.
Их, может, из приезжих ещё вспомнит кто,
и ждёт Тюмень – свердловская племянница.
«Ялуторовск!» – доносится в эфире.
И «в строгом свете звёзд» поёт охранница
в заброшенной якушкинской квартире.
Конкурс в открытый космос
В этом открытом космосе
вдруг – набор.
Смелые все и рослые
на подбор.
С ними почти девчонка я
лет восьми.
«Маска скафандра тонкая,
извини!»
Как вы сильны, рискованны.
Я – как лёд.
Ваши скафандры скованы,
не пробьёт.
Мой же, чуть тронь, расклеится,
рухнет в прах.
Как же лететь? Пожалуйста,
дайте знак!
Кто-то кричит вдогонку мне:
«Космос лют.
Маска скафандра тонкая.
Там пробьют».
Значит, такая миссия,
