разом тайна вашей страсти, скрываемая толь долго от подозрений тетки моей, открылась ей твоими письмами. Как чувствителен ни был такой удар сей нежной и добродетельной матери, однако она не столько огорчается на вас, как на саму себя, и не взыскивает ни на ком, кроме ослепленного своего нерадения; она оплакивает несчастную свою мечту; самая жестокая ее мука от того происходишь, что она слишком почитала дочь свою; а печаль ее для Юлии есть сто раз горестнее укоризн наказание.
Нельзя вообразить уныния сей бедной сестры. Должно ее видеть, чтоб иметь о нем понятие. Сердце ее, кажется, задушено горестью, и чрезмерность чувствовании, кои его угнетают, дают ей вид исступления ужаснее пронзающих воплей. Она стоит день и ночь на коленях в головах у своей матери, с унылым видом, с потупленными глазами, в глубоком молчании; и услуживая ей с большею, нежели когда-нибудь, прилежностью и живостью, впадает потом в минуту в такое ничтожное состояние, которое заставит всякого ее почесть за другую. Очень ясно, что только болезнь матери подкрепляет силы дочери; и если б желание служить не оживляло ее ревности, то погасшие глаза ее, бледность и безмерное уныние заставляли бы меня страшиться, что ей самой очень нужны все те попечения, которые она употребляет для матери. Тетушка тоже примечает, и я вижу по беспокойству, с каким она меня просит беречь здоровье своей дочери, сколько сердца их борются с принуждением, которое они себе налагают, и сколько ты достоин ненависти за возмущение столь прелестного союза.
Сие принуждение умножается еще старанием таить то от глаз вспыльчивого отца, от которого мать, трепещущая о жизни своей дочери, хочет скрыть сию опасную тайну; что налагает на них закон употреблять прежнее обхождение в его присутствии. Но если нежность матери пользуется с радостью сим предлогом, то смятенная дочь не смеет предать сердца своего ласкам, которые она притворными считает, и которые ей столь же мучительны, сколько бы они были сладки, если б она им смела верить. Получая их от отца, она смотрит на мать с таким нежным и униженным видом, что он открывает ее сердце, которое говорит ее глазами: ах! для чего я недостойна принимать тоже от тебя!
Госпожа д’Етанг много раз говорила со мной наедине; и я легко узнала по кротости ее выговоров, и по тому как она о тебе напоминала, что Юлия очень много старалась укротить против нас справедливое ее негодование, и что она ничего не щадила, чтоб оправдать на свой счет того и другого, самые письма твои содержат с изображением чрезвычайной любви, и некоторый род извинения, что от ней не скрылось; она не столько упрекает тебя злоупотреблением своей доверенности, сколько себя за неосторожность, что тебе оную позволила: она тебя столько почитает, что не думает, чтоб кто другой на твоем месте мог более тебя сопротивляться; она взыскивает твои проступки на самой добродетели. Она теперь понимает, говорит она, что такое есть честность столь похваляемая, которая не препятствует ни мало честному человеку влюбленному развращать, если можно, непорочную девицу, и без угрызения бесчестить все семейство для удовлетворения минутной страсти. Но к чему служит напоминать прошедшее? Должно стараться скрыть под вечным покрывалом сию ужасную тайну; истребить се, если можно, даже до малейшего следа, и благодаришь небо, что не осталось чувствительного знака. Тайна хранится между верными особами. Спокойствие всего того, что было тебе любезно, жизнь отчаянной матери, честь почтенного дому, собственная твоя добродетель, все от тебя еще зависит; все тебе предписывает твою должность; ты можешь исправить зло причиненное тобою; ты можешь показать себя достойным Юлии и оправдать ее проступок, расставшись с нею навсегда; и ежели твое сердце меня не обмануло, то ему не осталось ничего более, как только важность такой жертвы, чтобы могло отвечать сей любви, которая ее требует. Утверждаясь на всегдашнем моем почтении к твоим чувствам, и на том, что столь нежной союз должен умножишь их силу, я обещала твоим именем все то, что должен ты исполнишь и осмелься вывести меня из заблуждения, если я о тебе лишнее думала, или будь ныне таков, как ты быть должен. Тебе осталось принести в жертву твою любовницу или твою любовь одно другому, и показать себя самым слабым или добродетельнейшим из людей.
Сия несчастная мать хотела писать к тебе, она уже начинала. О Боже! сколько бы жестоких ударов терпел ты от горьких ее жалоб! Сколько бы ее трогающие укоризны раздирали твое сердце! Каким бы стыдом униженные просьбы ее тебя пронзали! Я изорвала сие убийственное письмо, которого бы ты не снес: я не могла видеть сей верх ужаса, чтоб мать унижала себя перед обольстителем своей дочери, по крайней мере, ты того достоин, чтоб не употреблять с тобой таких способов, кои изысканы для смягчения чудовище, и которые могут уморить с печали чувствительного человека.
Если б тут было первое усилие, которого бы любовь от тебя требовала, я могла бы усомниться об успехе, и колебаться в принадлежащем тебе почтении. Но жертва, какую уже ты принес в честь Юлии, оставив сию землю, уверяет меня в том, что ты прервешь и бесполезное сношение, для ее спокойствия. Первые добродетельные действа всегда самые трудные; и ты никогда не захочешь потерять цены за преодоление, которое столько тебе стоило, упорствуя подкреплять тщетную переписку, коей следствия ужасны для твоей
