не было!
На волосах Нины отсвет фонаря, словно серебряный венчик.
Вчера Кон говорил о соломинке, а сейчас я и Борис говорим про того, кого мы намерены убить в России. В сегодняшней газете есть сообщение о его новых выступлениях. Короткое, сухое, без ненависти, без гнева.
Борис держит газету в руках.
– Скажи, Саша, как по-твоему, он ждет нас, он предчувствует наш приход?
Легкая краска на лице Бориса, Видно, что эта мысль часто неотлучна с ним.
– Я вот, Саша, много раз думал, не отчаяние ли толкает его на такие поступки? Вот раз зажмурил глаза и пошел на все. А если не ждет?
– Тем хуже для него.
– А для нас?
Я пожимаю плечами:
– Мы ни разу не зажмурили глаз.
– Ты не понял меня.
Уходит к себе. Вот только что раздались его шаги по тротуару. Я выглядываю из окна: он идет в парк, слегка согнувшись, и, как всегда, держит шляпу в руках. Милый и странный! Говорит, что я не понял его. Но ведь ясно: мы должны пойти, ибо погасло то, чему безгневные дали потухнуть.
Сегодня два года, как я бежал из тюрьмы. Утром Нина сказала мне, смеясь и целуя:
– С днем рождения!
И меня невольно тянуло спросить:
– Не с днем ли смерти?
Когда-то тот же Кон мне говорил:
– Сидели мы по тюрьмам, ели баланду, кормили тюремных клопов, но зато хоть были живыми. Парадокс? Если так, то наш – революционный. А здесь? Приехали и гнием.
Кто прав: Кон или Нина, светло и радостно поздравляя меня? Нина любит меня, и для нее мой день бегства – день счастья, а Кон в моем лице видит Кона номер второй и говорит:
– Чему радуешься?
Как бы случайно я спрашиваю Нину:
– Вот ты поздравила меня. Это день счастливый?
– Конечно.
– Но ведь это же и день отхода от революции.
– Каким образом?
– Я уже два года здесь. Это годы ничего неделанья.
– Какой ты смешной. Не все ли равно, сидеть здесь или в тюрьме. В тюрьме разве лучше?
– Не в этом дело. Я здесь за границей два года. Они живые?
– Конечно.
– Но ведь я ничего не делал. – Я сбоку гляжу на нее.
– Ну, как же так ничего?
– Для дела, для революции?
Она недоумевающе поводит плечами.
Я спрашиваю:
– Живые? И я живой, революционер, на словах?
– Какой ты странный. Ведь сейчас ничего нет.
– А Россия?
Она молчит и только крепко прижимается ко мне, а спустя несколько минут вдруг спрашивает тоскливо:
– Зачем мы отослали Шурку?
Я осторожно освобождаюсь из ее рук. Она уходит и долго глядит на меня с порога, словно ошеломленная чем-то внезапным.
