в воротах две какие-то никому не знакомые бабы и белобрысый пацан лет семи-восьми. Надежда спохватилась, стала совать в руки сыну узелок с харчами и чистой старой рубахой, которую выстирала и прихватила, сама не зная на кой ляд.
– Держи… Молока маленько, картохи… Да держи ты… Проститься дадут или как? – оставив Степана, поворотилась она к начальнику милиции.
– Напрощаетесь еще, – очнувшись от невеселых размышлений, буркнул тот. Потом, подчеркивая важность изрекаемого, нахмурился и, тыча толстым пальцем в плечо старику Щапову, стал давать последние наставления: – По возрасту, по совокупности содеянного, а также согласно определенного судом сроку, будешь за старшого. И смотри у меня! Исчезнете где или притаитесь – все одно отыщем. Да еще по стольку добавят. Так что лучше наперед соображение имейте, гуси-лебеди. Сопроводиловку, смотри, не потеряй. Спрашивать станут, что и по какому случаю – показывай. Обязаны будут оказывать содействие. А пакет на месте отдашь. Поняли, гуси-лебеди?
Еще раз строго оглядев вытянувшихся в струнку Федора Анисимовича и Степана, двор и всех собравшихся, начальник милиции и милиционер зачем-то вернулись в помещение.
Односельчане плотно обступили Степана и старика Щапова.
– Понял или нет чего? – толкнула конюха локтем Дарья. Не дождавшись ответа, подступила к Щапову. – Это за какие такие заслуги, Федор Анисимович, в командиры тебя определили? – с притворной ласковостью в голосе поинтересовалась она. Ее высокая грудь уперлась старику чуть ли не в самое лицо, заставив того попятиться к шаткой балясине крыльца.
Сделав вид, что задумался над ответом, Федор Анисимович высказался не сразу. Дождавшись, пока все обратили на них внимание, громко объявил:
– Ты, Дарья, со своим евстеством так и не обучилась, как тому следует обращаться. Вопросы задаешь с подковыркой, а титьку в нос суешь, как дитю малому. – Он ловко поднырнул под упертую в бок Дарьину руку и, оказавшись перед мужиками, кивнул на Дарью. – Ни фиговинки они, бабы, не понимают в военной субординации.
– Ты, дядя Федя, толком объясняй, не чеши языком, – угрюмо сказал конюх. – И так дела, как сажа бела, а ты зубы скалишь. Без кузни деревню оставляете в самое, можно сказать, необходимое время.
– А я что, не объясняю, жизнь наша переменная? Дед был казак, отец – сын казачий, а я – хвост собачий. Дашка сроду чинов не различала. Нашла командира. Вот она – вся наша команда: я первый, да Степка второй. Правду мамка-покойница говорила: «Лучше хлеб с водою, чем пирог с бедою». Нету, объявляют, для вас сопровождающих. Дуйте, сказывают, своим ходом до Тулуна, до пересыльной, значит, тюрьмы. А там вас добрые люди куда следует наладят.
– Это ж сколь идти? – изумился конюх не столько решению милицейского начальства, сколько неимоверной, по его разумению, сложности поставленной перед осужденными задачи. Не дождавшись ответа, убежденно сказал: – С голодухи подохнете!
– А
