творю?
Покачнулась… почти вернулась, ставши человеком, пусть пламя во мне ревело немым голосом, буде бы человек – слабая подлая тварь… и я смешна, если хочу такою остаться.
А в следующий миг между мной и Ареем выросла стена слепящего огня.
– Прекрати! – Я слышала голос, но не смела отвести взгляд от этого, нового пламени, которое было сильным, сильнее моего. И уже меня саму тянуло склониться.
Поддаться.
Стать частью чего-то, несоизмеримо большего.
Искра к искре… как то заповедано было от сотворения мира.
– Кирей, ты ее…
– Замолчи.
Голос-удар. И наваждение уходит, оставляя меня совершенно без сил. Наверное, я бы упала, да не позволили.
Подхватили.
Усадили.
– Куда ты полез, мальчишка!
Я смотрела.
Видела.
Понимала ли, что происходит? Навряд ли. В голове моей еще мешались что огонь колдовской, что голоса. И солнечный свет, невероятно яркий, от которого глаза слезились да появлялось желание вовсе спрятаться под лавку, прятал сожженную столовую.
Сожженную ли?
Все было как прежде… вот стена, расписанная березками… стол… и скатерть цела… пироги обуглились, но и только.
– Пей. – К губам поднесли стакан, я попыталась вывернуться, потому как огонь не любит воду, а я помнила, что еще недавно была огнем, но увернуться не позволили. – Пей. Так надо.
Евсей?
Евстигней?
Еська… всех назвали, спрятали одного меж многих… хитро, да как бы самих себя перехитрить не вышло… путается все, что нитки старые, которые клубками в бабкиной корзинке. Она мне шалю обещалась связать, чтобы кружевом, чтобы с цветами. Бабка-то моя – мастерица, каких поискать.
А в чашке – отвар травяной, горький. На вкус я различила мелиссу, чернокорень и еще бадьянов лист, который, судя по отвратному запаху, брали верно, на третью ночь после новолуния.
Мерзость.
Зато в голове прояснение наступает. И стыдно становится… до того стыдно, что…
– Как вы ее вообще выпустили? – Арей тут же, стоит, руку к носу прижавши, да только помогает слабо. Кровь идет, да какая-то… розовая, будто бы… и не только из носу, вон, из уха поползла.
– К целителям! – рявкнул Архип Полуэктович, и взгляд его был тяжел, до того тяжел, что желание спрятаться под лавкой сделалось почти неодолимым. – И после поговорим, гер-рой… проводите…
Никто не шелохнулся.
– Я сам, – Арей руку от лица отнял, но кровь полилась, что водица. – Я…
– Евстигней. Лойко…
На лице боярина появилась такая тоска смертная, что прямо жаль его, бедолажного, стало.
– Сам он… сам ты этакою манерою на погост отправишься, – проворчал Архип Полуэктович, но уже не зло, скорее устало. – Теперь ты…
Я вдруг поняла, что сижу не сама, держат меня.
Кирей
