едва передвигал ноги, его покрасневшие на морозе костяшки и ступни мерцали под фонарями, точно копыта черта. Тонкие домашние тапки шуршали по снегу, как по линолеуму. Плоские и скользкие, они ограждали его от прямого соприкосновения с ледяной лавой и одновременно угрожали испечь в ней все его нетвердое тело. Медленный ход по белому полю – словно ребенок дул на одинокую фигуру среди пустых клеток, пытаясь заставить ее двигаться. В бледной авоське на правой руке тяжело и прозрачно болталась наполненная бутылка, и за этим увесистым мерным покачиванием чудился умиротворяющий ритм колыбельной, трескучий скрип колыбели. В колыбели качается бездна. Моя очередь двигаться, мое время опережать? Зачем зимой такие узкие тропы?
Кай долго бродил по городу, сжатому, как кулак в кармане, среди однообразных траншей, занесенных снегом улиц. Тяжелое темное небо, подернутое белесой зимней пеленой, висело над ним, как крышка. Постучать три раза по дереву. Сплюнуть.
Пару раз он натыкался на собственные рисунки, чужие и далекие теперь, как лица давно умерших неизвестных людей. Он не мог их узнать: так они выцвели. Время высмотрело.
Но разве были они когда-нибудь моими? Разве были они и есть ли?
Кай не мог вспомнить число или год, когда он тут набрызгал это, но, наверное, был апрель, просыхающий месяц-пьяница. Дул холодный липкий ветер и бил в нос мокрой рубахой, как сама жизнь. От нелепой торжественности сравнения у Кая зачесалось между бровей, он потер переносицу. И все-таки – был апрель, когда он купил свою первую банку с краской, белой автомобильной краской, едкой до рези в глазах. Не зная, что с ней делать, он оставил след на первой попавшейся грязной стене и долго смотрел, как ослепительно безобразная чужеродная полоса разбухает там, как труп из болота, расползаясь неудержимо густыми тяжелыми каплями. Дьявольский гребень. Затем он брызнул еще, только быстрее, стараясь резкостью движения сохранить контур, но ребро все равно провисло, и тогда Кай легонько подул снизу, чтобы не текло, снова мазнул краской и еще раз, пока линии не сложились в лицо и сами не повели руку в это лицо. Глупая вышла рожа, и по сей день глупая, а ведь ее почти нельзя рассмотреть. Кай коснулся кончиками пальцев бледных линий – истертая краска держалась крепко. Тогда он спустил рюкзак с плеч, повесив его на одном ремне, и дернул молнию. Железный бегунок не поддался: ткань забила ему рот, как глина. Кай дернул сильнее, и еще, резче – пока не поползло надвое, оголяя дно. Запустив пальцы к ледяным банкам, он достал черную и встряхнул ее хорошенько, от чего внутри металлической трубки забился маленький шарик. Надрывный грохот среди запустения – зов. Свободной рукой Кай порылся в рюкзаке и выудил насадку, закрепив ее туго, прыснул цветом в пустоту по привычке, а потом уверенно и спокойно, точно могильщик, похоронил лицо под черным пятном, сыро блестевшим на холоде.
– Эй, Малевич, мы, кажется, уже говорили с тобой о вреде искусства!
Кай запрокинул
