Новый крест. Надежда Тэффи

      Панна Цеся на уголочке кухонного стола, между жирными сковородками и чашками, раскладывала карты.

      В комнатах нельзя: сестра рассердится. Нехорошо под такой большой праздник карты в руках держать. Грех.

      Кухарка Ховра делит большим ножом сало, косится на карты, молчит. Верно, тоже осуждает.

      Дрожат руки у старой панны. Подносит к губам замасленную, расшлепанную, как старые туфли, колоду, шепчет:

      – Покажи мне всю правду. Приедет – не приедет, – покажи мне всю правду.

      Ложатся карты, пухлые, грязные, расслоившиеся по уголкам.

      – Всю правду, всю правду! – шепчет старая панна. Вот упали четыре шестерки, легли кругом короля.

      – Опять дорога. Куда ж тебе такая длинная дорога, Ясь мой, Ясь?

      – Цеся! – хрипит из комнаты голос сестры. – Цеся! Пора стол убирать. Скоро Ясь приедет!

      Сама пани Заковская хозяйством не занимается. Она – вдова, у нее – ревматизмы и сын Ясь.

      Ясь доброволец; тут недалеко их полк, в двух переходах. Еще вчера должен был Ясь приехать: начальник обещал. Ну, приедет сегодня на святой ужин, на Велию будет здесь.

      Пани ходит, переваливаясь, как старая утка, и на ходу вяжет зеленый гарус длинными спицами. Будут напульсники Ясю, такие же, как у нее. От ревматизма хорошо.

      Лицо у пани серое, отекшее, а глаза красные.

      Панна Цеся не смотрит на сестру. Накрывает на стол, суетится. Там, в кухне, ей легче. Там у старой Ховры на лице спокойная хозяйственная забота, у девчонки Ганки вся морда в сале – стащила тайком, – и глаза смеются. А у пани на лице тревога, и спицы дрожат.

      – Ясь, мой Ясь, – шепчет панна Цеся. – Куда же тебе дорога такая большая?

      Чего сестра тревожится? У сестры муж был, у сестры хозяйство, имение и долги. У нее, и кроме Яся, – все. А Цеся его купала, Цеся учила читать и молиться.

      Убрали стол красиво. Поставили два горшка с геранью, а между ними – портрет покойного пана. У пана на портрете лицо добродушное, а глаза выкаченные, точно он кого-то нарочно пугал. Произошло это оттого, что заезжий еврей-фотограф не позволил пану моргать.

      – Не миргайте! – грозил он ему кривым пальцем. – Не миргайте! Вы мне весь аппарат попортите!

      Перед паном поставили бутыль сливянки, священные облатки и заливную рыбу.

      Пани стала стричь бумагу, чтобы заткнуть ее в рот поросенку, а панна Цеся в кухне, на подоконнике, ловя слабый мглистый последний свет, еще раз разложила карты. И снова легли дороги: черные, красные, дневные, вечерние, спешные, дальние.