style="font-size:15px;"> Лежу в постели – моя комната посередке между Берни и Материной – и слышу обоих: она слушает радиопередачи со звонками в эфир, он гоняет музыку и подпевает. Небось в наушниках – если честно, петь он умеет и получше. И тут я узнаю песню: “Переживем”[44]; Берни орет на всю катушку. Вот так подумаешь о том, как мы себя раскачивали этой песней на беговой дорожке, когда были помладше, – и куда все теперь девалось.
Бросаю в стену ботинок.
– Заткнись.
– Пошел ты.
Бросаю баллон с дезодорантом в другую стену.
– Мам, выпей таблетку.
Но и когда они успокаиваются, я все равно заснуть не могу. Берни забил мне баки. Вечно он голову морочит. Не дает мне покоя: а что, если мой дар застыл из-за этой темы с Берни?
Только сомненья-то мне в голове и не хватало. Когда кто-нибудь заваливает в дом со своими экземами или больными коленками или чем там еще, мне первому, прежде них самих, надо верить в исцеление. Поэтому Матерь таких успехов добивается. Она уверена на сто процентов, без балды, в то, что умеет общаться с тем, что по ту сторону. Я это вижу, когда она болтает со своей коллекцией на полочках. Вечно шутки шутит с теми стеклянными зверушками, заигрывает с малиновкой в цилиндре, у осьминога с брильянтовыми глазами спрашивает мнения насчет одежды. А когда с маленькими счётами беседует, голос у нее делается застенчивый. Говорит, они очень умные, в них мозг китайского философа. Временами она такая убедительная, что мне чуть ли не кажется, будто я слышу, как они ей отвечают. Ничего-то в этом доме нету простого. Мысли у меня уже мечутся как угорелые. Вот от чего Батя меня всегда предостерегал: от чрезмерного думанья.
– Ты слишком много думаешь, Фрэнк, и это не самая сильная твоя черта, – говорил он мне. – Оно все в делании. Не думай – давай-ка, берись.
С тех пор, как его не стало, я всюду вижу эту “найковскую” соплю и “Просто делай”. Одно – так рассуждать, когда ты Роналдо, и совсем другое – когда я.
Хочу уснуть, но пить охота жуть как, рот – как сухая тряпка. Решаю сходить вниз, заварить чаю, может, еще тост себе сделаю. Прохожу мимо Материной комнаты, дверь открыта, и я примечаю фигурку на полу, лицом ко мне. Я б и сам разглядел ее хорошенько. Захожу, беру, Матерь даже не шелохнется.
Жду, пока вскипит чайник, ставлю фигурку на сушилку. Уж как там, может, свет падает на резное дерево, но глаза эти смотрят прямо на меня.
Матерь велела смотреть в глаза – и она права. Берни говорил, что все дело в расстоянии между глазами и носом, что-то научное насчет того, что нас тянет смотреть на глаза и рот, и если глаза друг от друга подальше, как у этой фигурки вырезано, у человека голова может чуток пойти кругом. Особенно если нос ниже, чем должен быть. У некоторых людей бывают такие лица. Что да, то да – Берни, похоже, знает, о чем толкует. Вот как Эван, который за баром стоит в “Эсквайре Магуайре”, – у него странный вид, но от него тоже взгляд не оторвать. Анджела Макканн на кассе в “Теско” – она уродина, каких, блин, не сыщешь, но когда говорит: “Клубная карта есть?” – даже если хоть на миг встретился с ней взглядом,
