о, раздались аплодисменты.
Дело происходило на заре XX века. Новый бог был дан людям. Имя ему Наука. Возражать жрецу Науки было всё равно, что признаться… – но никто не признавался! Младенца не нашлось, который задал бы прославленному ученому самый естественный вопрос – что́ это он вздумал отыскивать душу в предмете, который, собственно, и характеризуется отсутствием души? Сказано, что нет души – значит нету! А раз нету, то и не было никогда.
А что же тогда было и есть? – Труп. Просто сначала этот труп живой, а затем – мёртвый.
В повести М. А. Булгакова «Собачье сердце» выдающийся ученый Ф. Ф. Преображенский в процессе эксперимента неожиданно для себя решает небывалую задачу – создает на основе мертвого трупа новую человеческую единицу. Труп, таким образом, выступает в качестве подателя жизни. Что это – литературная фантазия? Ничуть! Недаром же научно обосновано и в школьные учебники записано – живое происходит из неживого, органическое из неорганического. Оспаривать эту истину – всё равно что отрицать последовательность элементов гениальной таблицы Менделеева. Это занятие, достойное не просто обскурантов и невежд, а форменных животных. И одно такое животное, пёс Шарик, герой вышеупомянутой повести Булгакова, позволило себе взобраться на стол своего высокоучёного хозяина – и так засветило по портрету профессора Мечникова, что только осколки посыпались. Рискованно, что ни говори. И не только со стороны пса, но и со стороны автора повести.
Михаил Булгаков приобрел свою первую известность романом «Белая гвардия». Роман этот, напечатанный ничтожно малым тиражом, понравился многим. Немногих же – например, провидца Максимилиана Волошина – он ошеломил. Это было предвосхищение того ошеломляющего впечатления, которое произвело на Россию, а затем и на весь мир, главное творение Булгакова – «Мастер и Маргарита».
В чем же крылась причина этого изумления? Что, собственно говоря, произошло? – А произошло то, что один человек, М. А. Булгаков, вновь обрёл то ви́дение мира, которое большинством людей было вовсе утрачено.
Что же увидел Булгаков? Небо отверстым и ангелов, нисходящих к сынам человеческим. И не просто увидел, а сумел поведать об этом всем и каждому, запечатлев увиденное в самой доступной, в самой любимой к тому времени художественной форме – в романе.
Европейцы XIX века любили роман такой любовью, что лучше её ни с чем не сравнивать – пусть она останется несравненной. В основе этой любви лежала величайшая потребность человеческой души – любить ближнего, как самого себя. В лице романных героев читатель обретал именно таких ближних, а любовь к ним была ещё тем хороша, что осуществлялась без малейших моральных и материальных затрат. Стремление окружить себя всяческим комфортом, и прежде всего, моральным, – главная черта, отличающая образованного европейца от варваров всех мастей.
Но и эта любовь пришла к концу – в науке он зовётся «кризисом романа». Ибо нет ничего вечного под тем небом и на той земле, где живут герои добулгаковского романа, где стирает своё бельё «Прачка» Шардена. Посмотрите на неё, уже который век занятую своим бесхитростным трудом! Разве она не достойна любви? Разве не достоин похвалы художник, запечатлевший её и давший нам возможность видеть этот милый облик через много лет после её смерти? – В том-то и беда, что смерть её уже здесь, она царствует в этой картине. Ведь небо над головой Прачки – это сгущение лёгких частиц, за которыми пустота, а земля под её ногами – это вцепившиеся друг в друга элементы таблицы Менделеева. И нет у Прачки иного пути, чем разложиться на все эти частицы и элементы, и знал об этом Шарден, когда её рисовал. Поэтому не живую Прачку видим мы на полотне, а давным-давно мёртвую. А значит, и ни к чему лезть на рожон и возражать что-то профессору Мечникову.
Но вот происходит нечто, что можно условно назвать чудом, и у человека открывается иное зрение, и он начинает видеть мир не таким, как на картине Шардена, а, скажем, таким, как на росписи церковной стены. И он видит – не на картине, не на росписи, а наяву небо отверстым, и видит, что отверсто оно над головами тех, кто уверовал в свою абсолютную смерть, кто согласился признать себя живым трупом, и вот теперь носится туда-сюда, пока не придёт в окончательное состояние. А под ногами их он, этот прозревший, видит ад преисподний, приходящий в движение ради того, что происходит на земле.
И оказывается, что за истекший период ничего не изменилось ни на небе вверху, ни ниже земли – всё до удивления похоже на то, как это было когда-то нарисовано на церковной стене. Один лишь земной мир выглядит по-иному, поэтому визитёрам «снизу» приходится обзаводиться кепками, пиджаками, треснутыми пенсне и прочей дрянью, чтобы не слишком выделяться из общей массы.
Но вот он, прозревший, привыкает к этой многомерной картине, и тогда его взгляд начинает различать ещё более удивительные вещи. Он всматривается в происходящее между небом и землёй и видит, что все эти пиджаки и пенсне, трамваи и аэропланы, словом, все приметы времени, создающие его неповторимый облик, можно взять и смести в сторону, как никчемную кучу
