земли меня посещало такое не раз, хотя ни безмятежных равнин, ни даже солнца тут толком нет. Только глубокое море и ледяные дюны. И, казалось бы, ни то ни другое не может быть неизбежной угрозой и вселять страх. Но только в первую неделю пребывания здесь я мог погибнуть четырежды, а сделал это всего один раз и вряд ли хотел бы такое повторить.
У меня не осталось ничего, кроме воспоминания о том дне, когда все закончилось. Мы сидели и пили кофе на летней веранде, припорошенной снегом, и смеялись над какой-то только нам известной и понятной ерундой. Я сидел не очень удачно – солнце светило прямо в глаза, и я почти не видел лиц своих друзей, только слышал их голоса.
– Нужно вернуться в заброшенный шахтерский поселок, – говорил я. – Пожалуй это лучшее, что мы сняли за все время. Потому что самое первое. Ну, с чего начали тем и закончим. И не надо так морщиться и подмигивать друг другу – я все еще у нас главный и потащу вас туда за шиворот если потребуется, – я засмеялся и сжал в пальцах чашку с давно остывшим кофе. Теперь скорее не она грела мои руки, а наоборот. – Ладно, сдаюсь. Вы вдвоем сильнее, но у меня все еще есть мозги. По крайней мере до тех пор, пока мы не встретили каких-нибудь зомби, разумеется. Что с вами? Чего вы застыли? – я медленно опустил чашку на стол.
Вспоминая тот последний свой день, я улыбаюсь. Шутка про зомби была удачной. Жаль, что ее так никто и не оценил. В те минуты на террасе солнечный полдень еще не был кошмаром.
В моей жизни почти никогда не происходило вещей из тех, которые принято называть жуткими и необъяснимыми, поэтому я вырос скептиком, не боящимся темноты. Почти – потому что однажды, когда мне не было еще десяти, нас разбудил громкий, но сдавленный смех где-то в глубине дома. Я помню свое заспанное лицо в зеркале, отца, застывшего посреди пустой кухни с увесистой настольной лампой в руках и перепуганные глаза мамы. Сам я все еще считал, что это сон и не испытывал никакого страха. Но все закончилось так же внезапно, как и началось. Ругнувшись на пыльную решетку вентиляции, отец отправил всех спать и на всякий случай проверил замок на входной двери. Позже, когда я вспоминал этот случай, я натыкался на молчаливую улыбку мамы и ворчание отца, что у меня слишком плохая память и чересчур богатое воображение.
Почему-то теперь, спустя десять лет после того случая, я вспоминал родителей именно такими как в ту ночь – тревожные со следами недавнего сна. Только морщины на их лицах становились в воспоминаниях все глубже и серебряные волоски все сильнее искрились на их висках и вокруг глубоких залысин отца, которые всегда меня настораживали. Я понимал, что однажды у меня появятся такие же. Они будут все больше и светлее, пока однажды не сомкнутся на затылке посреди совершенно белой головы. Но пока в отражении стекла я видел свою черную густую шевелюру, слегка волнистую. И на сотни километров вокруг нет ни одного парикмахера чтобы состричь этот позор.
Зато есть холодное северное море. Оно лежало серым неподвижным свинцом там за окном под таким же глубоким темным небом и по нему неспешно плыли осколки льдин. В мое бедро упиралась дорожная сумка, а стакан черного несладкого кофе обжигал пальцы. Я следил за тем, как среди льдин бесшумно движется баркас, пока не пошел крупными хлопьями снег и за окном не повисла непроглядная пелена.
– Баркас над баркасом, – сказал кто-то позади. – Смешно. Тут очень глубоко. В прошлом году такой же затонул на этом же месте,
Мне это смешным не показалось, но я молча кивнул голосу и достал из кармана толстой теплой куртки телефон. Ничего – ни звонков, ни писем. Только батарейка горит красным и неловко жмется к углу экрана одно деление сети. Тут на краю мира вообще удивительно, что есть связь. В наушнике ревел Van Halen со своим «Jump», но нахлынувшую меланхолию от вида за окном никак не разбавлял.
– А я не тебе говорю. Я так, размышляю.
Я все же обернулся. Тощий старик с жиденькой бородкой смотрел, как и я в окно на его шее дрожал острый кадык в такт глоткам холодного пива из запотевшей бутылки. Я поежился, перевел взгляд низкий потолок забегаловки, которая служила тут и столовой, и кофейней и баром. Под потолком горел желтый фонарь в железной решетке. От него деревянные полы и стены светились теплым желтым янтарем, а за окнами дрожала ледяная серо-синяя мгла. Почти никого за пустыми столами, кроме меня, старика с глупым в такую погоду пивом и троих за дальним столиком в меховых куртках. Я не видел их лиц. Они сидели тихо, надвинув капюшоны на глаза и пялились в тусклый экран ноутбука. Его свет отражался в стеклах очков того, что сидел посередине и также как и я грел пальцы о стакан с кофе.
Дверь распахнулась, нарушив теплый уют. Вслед за человеком в толстом свитере и в фуражке влетел ветер, холод и сырость. На его плечах и голове лежал мокрый снег.
– Три места на баркасе. К причалу живо, отбываем через пятнадцать минут.
Трое! Надо было подсуетиться раньше. Я с легкой завистью и неприязнью взглянул на троицу у входа, захлопнувшую ноутбук и поднявшуюся с места. Их бодрое шуршание рукавами дутых курток означало
