мама стояла у нее за плечом, такая же правильно-тихая, как и все. Она наверняка заметила, как девочка вздрогнула, отводя взгляд, и потому Маше казалось, что мама сейчас шагнет к ней, прикоснется, погладит, как в детстве, по голове…
Нет, нет, нет. Только не это.
Только она так сделает – и Маша тогда…
Что? Что «тогда»?
Заревет? Нет – в глазах и в горле было пусто и сухо, с самого начала и до сих пор.
Закричит? Нет – ни слова, ни звука не рвалось изнутри.
У Маши в голове с самого первого сентября поселилось глухое и страшное «ничего». Ей казалось, что оно звучало в ее голосе, читалось на ее лице и в движениях, обволакивало мысли и ощущения. Из «ничего» не рождалось слез, слов, вдохов и гитарных аккордов. Из него рождалось только непонимание, куда девать свои руки, ноги и глаза, а еще – жгучее желание убежать. Убежать от взглядов, на которые Маша не умела отвечать, и от мыслей, которые не умела думать.
Тишина давила на плечи. Девочка не знала, зачем она здесь нужна, зачем она в эту минуту нужна вообще, и делала вид, что ее тут нет.
А в соседней – соседней от Юры – низкой оградке, прямо возле основания старого, покосившегося памятника, росла сосна. Она поднималась вверх, тянулась к небу, и там, где когда-то были глаза, чувства, мечты, улыбки и слезы, теперь были ствол, кора, ветви, хвоя и ветер.
Там, где раньше кто-то дышал, теперь дышала сосна.
И Маша молча глядела вверх. Рядом стояли Лёшка и Сева – такие знакомые, но почему-то далекие, нездешние.
Интересно, если рассказать им про сосны, они поймут?
Наверное, нет.
Должна же она хоть что-нибудь чувствовать?..
Но «ничего» разливалось внутри, как бездонное море, как целый Ледовитый океан, холодно и мерно накатывая волнами на ребра. Маша не знала, что делать, как вести себя, чтобы казаться, как все, чтобы смотреть, чувствовать, думать и дышать, как все. И никто ей не подсказывал.
Мир не изменился. Только дни стали долгие, ватные, и каждое утро она проваливалась в их тягучую массу, гадая, далеко ли до дна и есть ли оно вообще.
В школе ни о чем не спрашивали. Это было как будто неприлично и неудобно – и все делали вид, что и без того уже знают все подробности, просто не хотят обсуждать. Даже Маша и Сева с Лёшкой долго не знали, как все произошло, и не решались спрашивать, хотя, наверное, имели на это право – а кто имел, если не они? Только потом Мила, прикрыв дверь, быстро и негромко, будто через силу, рассказала в притихшем классе обо всем: что тридцать первого был дождь, что дорога была мокрая, что был вечер, что Юрка ехал на велосипеде, что зеленый уже мигал, что водитель затормозил, но не успел… и что никто ни в чем не виноват.
Маша попыталась представить себе, как это было: вечерняя сырость, рябь огней на мокром асфальте и колесо велосипеда в воздухе – крутится, крутится, крутится…
Стало жутко. Пришлось до боли прикусить губу, чтобы не думать.
