ыглядит, а если прислушаться, о чем эти скорбящие говорят между собой, то вы вряд ли услышите в их словах хоть одно упоминание о покойном.
Давайте начистоту: многим из них совершенно наплевать на того, кто находится сейчас в своем последнем убежище. Они идут просто потому, что так надо, так принято. А кто и зачем это принял, никого особо не волнует. Просто жил себе человек, жил, и… всё… Но проводить его в последний путь – это традиция, соблюдающаяся неукоснительно.
Что ещё принято на подобных мероприятиях? Ах, да. Несколько пластмассовых цветов или венок, да мысли о скорых поминках, на которых есть что выпить и чем закусить. Люди подходят к родственникам ушедшего и выражают сочувствие совершенно равнодушными голосами, даже не стараясь делать вид, что им не все равно.
Мне в этом плане повезло. Я не видела, как хоронили Серёжу. Ко мне не подходили с фальшивым сочувствием на лицах, а то и без сочувствия. Я не сидела целую ночь возле открытого гроба, и не падала в обморок на кладбище от эмоционального шока, помноженного на эмоциональный коллапс. Я в это время лежала в палате интенсивной терапии в больнице, где уже без малого восемь лет работала терапевтом, в так называемом ПИТе, и совершенно не старалась помогать моим коллегам вытаскивать меня с того света, потому что эмоциональный коллапс все же присутствовал.
А людям, как всегда, было наплевать. Похоронили молодого, здорового мужчину, которому не исполнилось ещё и тридцати, и – забыли. И ничего не произошло: солнце все так же всходило на востоке, а ночью можно было увидеть луну в самых ее различных фазах, ведь что такое жизнь одного единственного человека в масштабах вселенной? Ничего. Для всех ничего, кроме, разве что меня.
Только сочувственные взгляды Димки заставляли меня рыдать по ночам в подушку и ухудшать мои показатели, и без того неважные. Только вот Димке тоже было наплевать на Сережу. Он его совсем не знал, чего же беспокоиться о совершенно постороннем человеке? Но его понять можно, если бы он о каждом своем покойнике переживал, то давно бы уже свихнулся.
Димка – одногруппник, большой умница и просто хороший человек, ставший, после окончания университета, реаниматологом, зачем-то вытащил меня с того света. Меня смог, а вот Серёжу – нет. Собственно, он Сережу и не спасал, спасать было некого, мой муж погиб сразу. Из покореженной машины спасатели вытащили уже труп. Так что Сережу Димка спасти не мог. И нашего так и не родившегося сына тоже не мог, все-таки он врач, а не Бог. Его же и послали наши хирурги сообщить мне новость, что детей у меня больше не будет. Никогда.
После аварии я провела в больнице два месяца. Провела бы меньше – послеоперационные швы практически не беспокоили, но друг не хотел меня отпускать, придумывая все новые и новые симптомы и тщательно записывая их в историю болезни, чтобы оправдать мое нахождение в родной больнице и не подставиться перед каким-нибудь очередным проверяющим.
Через два месяца Димка всё же согласился выписать меня домой, потому что ему до смерти надоело мое нытье про то, что я до смерти устала здесь находиться, а дома, как многие говорят, и стены лечат. Правда, видно было, какие чудовищные сомнения его терзают. Перед самой выпиской он подвёл меня к зеркалу в ординаторской и заставил внимательно рассмотреть себя.
– Смотри, куда отворачиваешься? Что ты видишь? Молчишь? Так я отвечу. Ты видишь тень той молодой энергичной женщины, которой ты была ещё два месяца назад. Ты почему ничего не ешь? И даже не вздумай мне врать – Наташка тебя сдала с потрохами, – мой друг все больше и больше заводился, а я молчала и задумчиво разглядывала себя в зеркале. Впалые щёки, бледная, почти прозрачная кожа, тусклые волосы непонятного цвета, лихорадочный блеск в глазах, м-да, красота – страшная сила. А похудела я до такой степени, что халат, который притащил мне Димка из дома, был обмотан вокруг меня на два оборота. «Можно в фильмах ужасов вампиршу, умирающую от гемоглобиновой недостаточности, играть, и даже грим не понадобится», – как-то отстранённо думала я, пытаясь удержаться на ногах. Слабость была такая, что хотелось сесть прямо на пол и никогда с него не вставать.
– Дим, отпусти меня домой, пожалуйста, – прошептала я. Голос тоже претерпел изменения, стал каким-то каркающим, бьющим по ушам даже мне самой. Последствия длительной интубации, когда я заново училась самостоятельно дышать, но сначала мне это сделать не удавалось.
– Хорошо, иди. Иди, и в ближайшее время не смей мне на глаза попадаться, пока с десяток килограмм не наберёшь, – Димка развернулся и вышел из ординаторской, громко хлопнув дверью.
Я опустилась на продавленный диван, на котором коротали ночь дежурные хирурги.
– Не увидишь, Дим. Скорее всего, не увидишь, – пробормотала я и, с трудом поднявшись, вытащила из шкафа свои вещи и начала одеваться.
Джинсы сваливались. Мне пришлось вытащить ремень из Димкиных штанов, висящих здесь же в шкафу, и перепоясаться им. Слишком поздно я увидела, что на ремне висела поясная сумка, то-то ремень не хотел вытаскиваться с одной стороны,
