приоткрываю дверь и заглядываю в щелочку. Так и есть! Дохлый! Стоит себе на подставке, под клешнями две подпорки из арматуры. Рядом еще парочка, размером поменьше. На столе под стеклом вообще малюсенький, с ладонь размером, и надпись непонятными буквами. Детеныш, наверное. Надо бы пару листов бумаги прихватить отсюда для деда. И все-таки надо быть поосторожней, что-то внутренний слух молчит. Там, где дохлый, можно и на живого нарваться, как внизу нарвались же на Циклопа да Химеру. Странная парочка, сколько они тут прожили, страшно подумать.
Так, в раздумьях, и побрел, уже не торопясь, а тщательно сканируя пространство вокруг. Чувство опасности молчало, окаянное. Может, и зря я запаниковал, но повстречаться с живыми торками, да еще и в узком коридоре – не предел моих мечтаний. Слабое место у них только глаза, а попробуй попади из пистолета. Стрелок из меня аховый. Если только в упор?
Тишина. Гнетущая тишина. Где-то капает вода из незакрытого крана. Машинально отмечаю, что надо бы посудину подставить, чтоб зря вода не пропадала. И тут же себя одергиваю. Какая тут, на фиг, посудина? Не в городе же. Воды здесь, похоже, немерено. Какая, однако, расточительность. В детстве мы под все самодельные капельницы чашки подставляли, знали их все наперечет в округе и делили потом воду по глоткам. Жора-обжора не раз по голове получал за то, что глотнуть больше других старался. Однажды засекли его, как он втихаря воду из капельницы загодя выпил. Озверели пацаны. Пинали его, пока он шевелиться не перестал.
Как-то к слову пришлось, и я рассказал об этом случае Хаймовичу. Странное у него лицо сделалось. Закрыл он тогда ладонями лицо, а когда отнял – лицо его было мокрым. Меня тогда поразил тот факт, что из-под повязки, где у него глаза не было, тоже текли слезы. Глаза нет, а слезы текут. Не помню, что он сказал тогда, говорил что-то горячо, словно споря сам с собой, а что – не помню. Вот, когда постарше был, запомнил одну его поговорку, потому как правда: «Если бы я не был жесток, я бы не выжил. Если б я не был добр, я не заслуживал бы права на жизнь». Что-то воспоминания меня одолели. Чуть дверь с заветной табличкой не прозевал. Так и есть, КП! Замочная скважина заветная на месте, и коробочка допуска слева от замка. Привычная процедура – и щелчок замка.
Столько экранов в комнате и все разные места показывают. И все незнакомые.
Нет, вру. Вот оружейка изображена, я ее по рюкзакам нашим опознал. Пара экранов туман какой-то показывают. На двух мурашки. Входы в лифт на всех четырех этажах. Стоп, а где пятый? Пятый в мурашках. Мухи, поди, загадили. А вот и наш. Хаймович кемарит, а Федя рядом автомат всё разбирает-собирает. Чем бы дитя ни тешилось, лишь бы жрать не просило. Ух ты! Пружина соскочила и Косому по пальцу.
– Мать твою! – высказался Федор, тряся пальчиком. И я это услышал. Как это? Я в недоумении уставился на экран.
– Ты чего, косорукий, делаешь?
Косой подскочил как ужаленный и принялся озираться. Хаймович открыл глаза.
– Толстый? Ты чего в прятки играешь? Ты где?
– Как где? В командном пункте.
– Замечательно! –
