– судия; всеведение пророка выражается в умении его прозревать нравственную природу человека; содержание глаголов – «чистые ученья любви и правды». Понимание пушкинского «Пророка» так дальше и пошло по пути, закрепленному Лермонтовым. Проф. Д.Н. Овсянико-Куликовский, напр., говорит: «Глаголы пророка – это глаголы обличительной проповеди {Соч. IV, 138.}. Проф. Н.Ф. Сумцов: «Пророк наделяется несокрушимой общественной волей, для которой в делах любви и просвещения нет предела и нет преград» {Этюды о Пушкине. Вып. I. Варшава, 1893. Стр. 91.}. И так почти все.
Но обратимся к самому стихотворению Пушкина, попробуем прочесть его просто, забыв наше ранее составленное о нем представление. Во всех изменениях, которые происходят в избраннике под действием операций ангела, мы нигде не находим указания на моральный элемент.
Моих зениц коснулся он:
Отверзлись вещие зеницы.
Вещие, т. – е ведающие, знающие.
Моих ушей коснулся он, —
И внял я неба содроганье,
И горний ангелов полет,
И гад морских подводный ход,
И дольней лозы прозябанье.
Сверхъестественно утончившийся слух воспринимает такие звуки, которых обыкновенному человеку слышать не дано. Но опять тут дело в познавании.
Он вырвал грешной мой язык,
И празднословной, и лукавой…
Ну, тут уж, казалось бы, выступает как раз моральный элемент: говорится о грехе, празднословии, лукавстве… В соответственном месте у Исайи читаем (Книга пророка Исайи, VI, 5–7):
И сказал я: горе мне! погиб я! ибо я человек с нечистыми устами, – и глаза мои видели царя, господа Саваофа.
Тогда прилетел ко мне один из серафимов, и в руке у него горящий уголь, который он взял клещами с жертвенника, и коснулся уст моих, и сказал: вот это коснулось уст твоих, и беззаконие твое удалено от тебя, и грех твой очищен.
Здесь все вполне ясно: удалено «беззаконие», очищен, грех». f\ посмотрим, что дальше у Пушкина:
И жало мудрыя змеи
В уста замершие мои
Вложил десницею кровавой.
Языку пророка даруется только мудрость, т.-е. высшее понимание, а вовсе не нравственное очищение, не освобождение от беззакония. В связи с этим и первые два стиха получают соответственное освещение: истинная мудрость, само собою понятно, не может грешить ни празднословием, ни лукавством. Но речь-то только о мудрости.
Дальше – пылающий уголь, вложенный в грудь. Образ слишком общий, вкладывать можно какое угодно понимание.
Где же во всем этом хоть намек на «чистые ученья любви и правды», на «дела любви и просвещения», на требования «обличительной проповеди»? Картина вполне ясная: бог дает своему избраннику нечеловеческую, сверхестественную способность совершенно по-особому видеть, слышать, т.-е. воспринимать и познавать мир, – и способность совершенно по-особому сообщать людям это свое знание, – с мудростью змеи и с пламенностью пылающего угля.
Но какой же это в таком случае пророк? Пророк – это глас бога, призывающий людей обязательно к действию, – к покаянию,
