руля и без ветрил, но вижу перед собой только одно – лицо Джексона. Он улыбается мне, пока мы идем по коридору школы и обмениваемся шутками по поводу…
И все возвращается. Из меня рвется истошный крик, и я инстинктивно отшатываюсь от клинка Хадсона.
Вот только никакого клинка нет – я понимаю это, когда отшатываюсь назад.
Нет ни Хадсона.
Ни Джексона.
Ни коридора – нет самой школы Кэтмир. Есть только огромная темная пустота, в которой я паникую от растерянности.
Где я?
Куда все подевались?
Что означает эта странная невесомость, заполняющая каждую клетку моего существа?
Неужели брат Джексона в самом деле убил меня этим мечом?
Неужели я умерла?
Эта мысль вползает в уголок моего сознания, и у меня перехватывает дыхание.
Паника перерастает в ужас, когда мои глаза вглядываются в чернильно-черное ничто, окружающее меня. Я отчаянно ощупываю собственное тело, пытаясь отыскать след смертельного удара. Пытаясь подтвердить – или опровергнуть – гипотезу о том, что я умираю или уже умерла.
Боже, я не хочу быть мертвой. Эта мысль пронзает меня. Пожалуйста, я не хочу быть мертвой или – хуже того – быть призраком.
Одно дело встречаться с вампиром, но – пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста – я не желаю быть призраком – не желаю быть призраком, навечно поселившимся в коридорах школы Кэтмир, призраком Почти Выпотрошенной Грейс.
Но, закончив ощупывать себя, я не нашла на своем теле ран. Не нашла крови.
Нет даже боли. Только это странное онемение, которое все не проходит и от которого мне становится все холоднее.
Я моргаю, чтобы прояснилось зрение, но безрезультатно, тогда я тру глаза, а затем снова заставляю себя оглядеться, не обращая внимания на потные ладони.
Но ничего не меняется. Меня по-прежнему окружает тьма – причем такая, в которой нет ни луны, ни звезд, – есть только небо, такое же черное и пустое, как ужас, что нарастает внутри меня.
– В самом деле? Такое же черное и пустое, как ужас, что нарастает внутри тебя? – спрашивает насмешливый голос с безупречным британским акцентом внутри моей головы. – А не слишком ли это мелодраматично?
За последние пару недель я уже привыкла к тому, что голос внутри моей головы говорит мне, как остаться в живых, но то, что я слышу теперь, звучит совсем иначе. Кажется, этот голос хочет причинить мне боль, а не помочь.
– Кто ты? – спрашиваю я.
– Да неужели? Значит, вот как ты формулируешь свой главный вопрос? – Он зевает. – Ух, как оригинально.
– Ну хорошо, тогда, может, ты просто скажешь мне, что происходит? – спрашиваю я голосом, который звучит намного тоньше – и испуганнее, – чем мне хотелось бы.
И все же я прочищаю горло и спрашиваю снова:
– Кто ты? Чего ты хочешь от меня?
– По-моему, это я должен задавать тебе вопросы, принцесса, поскольку это ты притащила меня сюда.
– Я притащила тебя сюда? – Мой голос пресекается. – Что за чушь? Это же я оказалась здесь в ловушке и даже не знаю, где находится это самое здесь, не говоря уже о том, что мне совершенно непонятно, с кем я говорю. Разумеется, у меня есть вопросы, к тому же здесь слишком темно, так что я ничего не вижу.
Он производит какой-то звук, который должен выражать сочувствие, но нет, это совсем не так.
– Да, последнюю часть можно легко решить…
В моей груди вспыхивает надежда.
– Как?
Он испускает тяжелый вздох:
– Включи этот чертов свет. Как же еще?
В пустоте гулко отдается резкий щелчок выключателя, и через полсекунды мир вокруг нас затапливает яркий свет.
Глава 2
Пространство сознания, пространство разговоров, никакого личного пространства
В мои глазные яблоки вонзается боль, и две нескончаемые секунды я моргаю, словно крот, только что вылезший из-под земли. Но, когда снова обретаю способность видеть, понимаю, что я нахожусь в комнате – в огромной комнате размером с половину футбольного поля со стоящей передо мною стеной, уставленной книжными полками от пола до потолка.
Верхние из этих полок уставлены свечами всевозможных размеров и форм, и на мгновение меня охватывает тревога. Но, оглядевшись,
