прямо как взрослая. Никак не выходило себе объяснить, откуда бралось это «как», потому что взрослая – Кира, и зеркало вторило ей, и память услужливо предъявляла, что дети – это другие.
Здесь всё остаётся нетронутым вот уже много дней: висящий на спинке стула пиджак, незаправленная постель, ткань на зеркале («Обязательно нужно завесить!» – повторяла тогда мама, и дала свой палантин, и потом не то что забыла – не захотела забрать, как будто желая остаться здесь хоть палантином), чашка с тёмным от чая нутром. Края этой чашки и ей подобных, фигурно изогнутые, с золотинкой, как будто резали губы, и Кира вечно боялась ненароком оттяпать кусок. Ей казалось, что стоит забыться – и раздастся противный хруст, и станет во рту всё солёным-солёным. Но чашки не разбились, не потрескались, не понадкусались.
Они оказались покрепче, чем их предыдущий хозяин.
От одного вида этих ничейных предметов время скручивается в спираль, иногда – накрывает волной постпророчества, какое бывает, когда читаешь собственные дневники, воображая: сейчас – это тогда, только знаешь теперь наперёд, что станет в будущем, листаешь страницы со снисходительным вздохом то ли автора, то ли творца. Говоришь типа так иронично: «Героиня представить не может, что же ждёт её впереди».
Впереди героиню из прошлого всегда ожидает какая-то хрень.
***хор жителей дома: хорошая девочка!***
С отцом встречались обычно не здесь, почему-то всегда избегали квартиры, словно боялись наткнуться на прошлых себя. Виделись в принципе редко, словно не в одном городе жили. Казалось, каждая встреча не приносила обоим радости никакой, но никто не решался прервать этот цикл вынужденных свиданий. Отец из воспоминаний и этот, тогда реальный, получались от Киры равноудалены, и собственное звонкое, из памяти выуженное «папа пришёл!» воспринималось надуманным, привнесённым для красоты. Говорили немного. Отец по кругу начинал рассказывать какую-нибудь много раз Кирой слышанную историю. Иногда по лицу понимал, что финал ей знаком, и всё равно говорил. То ли хотел, чтобы лучше запомнила, то ли сам боялся забыть, то ли не знал, в чём смысл разменивать на неё истории посвежее.
Когда вместе сидели в кафе, Кира всё думала: вот их кто-то видит, понимают ли люди вокруг, что перед ними семейная сцена, увиделись дочка и папа, а не собес по работе с финальным «мы перезвоним».
В конце было, в общем-то, так же. На прощание не обнимал. Делал вид, что куда-то так торопился, а может, и правда спешил.
В универе Кира почти никогда на отца не натыкалась и уже начинала подумывать, что он специально её избегал (нет, конечно же нет; расписания не совпадали). Иногда в коридоре она ловила обрывки фраз: про хороших преподов, про ужасных. Отца не было ни среди первых, ни тем более среди вторых.
Мама после этих родственных встреч смотрела озадаченно, каждый раз долго допытывалась, где были, что ели, как он выглядит, не говорил ли чего кроме дежурного «маме привет». Временами,
