а молился бы и пребывал в страхе божьем. И он истово крестился, а в поклонах со стуком бухался головёнкой об пол, чем привлёк внимание к себе попа Прокопия, погладившего его по головке за такое раннее прилежание.
За ужином, когда вся семья – пять девок-сестер, Гаврюша, отец с матерью да дед с бабкой – дружно и слаженно, ложка за ложкой, черпали из общей супницы, бабушка рассказывала про старания внучка, отмеченные благословением отца Прокопия.
– Молись, Гаврилка, – похвалил его дед, шамкая беззубым ртом. – Слушайся бабку, может, попом станешь. Попы бо-о-гато живут. Родись, женись, помирай – за всё денежки подавай.
Прыснули, зажимая рты, сестры, и черная, как корневище, рука отца подняла ложку: кому по лбу вдарить? Пожелание деда он не одобрил, пробурчав, что попы у попов родятся, а мужики у мужиков.
С высоты прожитого, когда сам стал отцом и дедом, Гаврила Матвеевич понял, почему баловал его папанька, отчаявшийся дождаться наследника в бесконечной череде рождавшихся девочек, как старался сделать из него крепкого хозяина. На души женского пола общинная земля не выделялась, и расходы на них считались бросовыми: дочь – чужое сокровище. Холь да корми её, учи да стереги, а вырастет – в люди отдай. Другое дело – сын: на старость печальник, на покой души поминщик.
Не зная всего этого, Гаврюша всё же понял, что поповское дело не главней мужицкого, а потому приведённый на другой день в церковь, он уже не молился, а всё больше разглядывал богов, соображая, как они, нарисованные, могут его наказать за грех. И проверил по-своему. Когда потянуло избавиться от дурного воздуха, хотел спустить его шепотком, а вышло трубным звуком под самым грозным Ильёй – Пророком. Замер, дожидаясь грома и молнии, но услышал только шипение старух и смех молодок. Бабушка Пелагея ущепнула его больно, показывая, что наказала внука, и принялась отмаливать его прегрешение. К Гаврюше подошёл мужик в полосатой рубахе и за руку вывел из церкви, наставляя:
– В святом храме не порть воздух. Послабься сходи, а потом придёшь. Иди, ступай…
Даже ухо не надрал, обрадовался Гаврюша. Но больше всего удивил его Илья-Пророк. Вот так бог! Ему фуняют под нос, а он даже ногой не топнул. Я бы так стеганул бы молнией, размышлял Гаврилка и, подобрав с земли прут, начал сечь им разросшие вдоль ограды лопухи:
– Вот так! И так!..
И вдруг увидел за забором, за башеньками сложенного для просушки кизяка, двух девочек-поповен, играющих с куклами на расстеленном по траве одеяле. Старшая была одногодка с Гаврюшей и должна была осенью пойти с ним в церковно-приходскую школу; он знал об этом от сестёр. Хотел заговорить с ней, но старшая поповна, не поворачиваясь, спросила младшую громко, чтобы услышал Гаврюша:
– Что там делает этот мужик?
– Пе-е-релазиет к нам, – прошептала младшая и, выронив куклу, растянула рот, готовая громко заплакать.
– Не реви, – сказал Гаврюша. Он уже перелезал
