аргентинца я представлял себе знакомых мужчин и женщин в самых нелепых позах. Неужели все они ведут себя так странно? Растерявшийся от тысячи причудливых образов, плясавших в моем детском мозгу, я почувствовал головокружение. Когда через некоторое время я заговорил об этом с братом, меня удивило его равнодушие к занимавшим меня вопросам. Я замкнулся в себе и больше ни с кем не затрагивал эту тему.
В 1900 году я поехал с родителями в Париж на Всемирную выставку. Я сохранил о ней весьма расплывчатые воспоминания: меня таскали туда утром и вечером, по палящей жаре, осматривать павильоны, не представлявшие для меня никакого интереса. Я возвращался измученный и, случалось, ненавидел выставку. В один из дней, когда был особенно раздражен, я вдруг заметил пожарный шланг. Тотчас схватил его и направил на толпу, обильно поливая всех, кто пытался ко мне приблизиться. Поднялся крик, толчея, общая паника. Прибежали ажаны. Шланг у меня отобрали и отвели вместе со всей семьей в комиссариат полиции. После длительных переговоров пришли к выводу, что жара затуманила мой мозг, и нас выпустили, взяв крупный штраф. В наказание родители перестали возить меня на выставку, даже не догадываясь, что исполняют этим мое самое заветное желание. С этого момента я совершенно свободно разгуливал по Парижу; заходил в бары и завязывал знакомства с кем попало. Но в тот день, когда я привел в отель нескольких моих новых приятелей, мои родители, придя в ужас, запретили мне впредь гулять одному.
Большое впечатление произвел на меня визит в Версаль и Трианон. Я плохо знал историю Людовика XVI и Марии-Антуанетты. Когда же их трагический финал стал известен мне во всех деталях, я устроил настоящий культ этих царственных мучеников: повесил у себя в спальне изображающие их гравюры, под которые всегда клал свежие цветы.
Когда мои родители путешествовали за границей, их всегда сопровождал кто-то из друзей. В тот раз это был генерал Бернов, которого все, не знаю почему, звали «Тетя Вотя». Толстый, очень некрасивый, с длинными усами, которыми он очень гордился и которые мог бы завязать у себя на затылке, он внешне напоминал тюленя. На самом деле он был воплощением доброты. Он подчинялся всем капризам моего отца, который не мог без него обходиться. У него была мания по всякому поводу – точнее, без всякого повода – употреблять выражение «а ну, стой!», притом никто не знал, что именно он хочет этим сказать. В один прекрасный день эта привычка сыграла с ним очень дурную шутку. Он командовал на параде гвардейским полком, который должен был с шашками наголо галопом продефилировать перед царской трибуной. В тот момент, когда надо было отдать команду, он крикнул: «А ну, стой!» – и рванул вперед, не замечая, что его конники, сбитые с толку странным приказом, остались на месте.
Русские офицеры, даже не на службе, всегда ходили в форме. В штатских костюмах они выглядели странно, даже подозрительно. Так, мой отец и его друг насторожили ювелира Бушрона, принеся ему драгоценности моей матери для ремонта. Видя столь дорогие украшения в руках столь сомнительного
