снится.Я знаю, без следа исчезнет он
и больше никогда не повторится.
Я знаю, что любовь… Но всё равно,
я слишком много знаю, слишком много…
за свет свечи, когда кругом темно,
благодарить я должен Бога»
… Наверное, я тогда прослезилась. Да и как было не прослезиться, получив такие вот стихи от юного мальчика… Но откуда он мог знать «слишком много»? Почему вообразил себя умирающим? Что это – юношеская поза, предчувствие или печальный опыт всего сонмища несчастных эмигрантов, вроде него самого, вроде его убитого приятеля Мартышки, вроде меня – людей, безжалостно выброшенных волей судеб из своей страны?
Готовлюсь к походу во Львове. Здешний фотограф, он же – бывший петербургский филолог Вольдемар Шумейко учит меня тонкостям нынешних советских нравов и добывает документы. Первый мой паспорт – польский, мужской. С помощью глухонемой жены Шумейко Зоси одеваюсь в мужское, примеряю фальшивые усы, стригусь. А Шумейко всё говорит, говорит тихо, задыхаясь (хватанул газов в Германскую), то и дело умолкая, чтобы набрать воздуха, и от того, наверное, слова его звучат значительно, весомо:
– … никому не выказывать своей воспитанности. Наступили кому-то на ногу в трамвае – так никаких пардонов. Шипите любую гадость попростонароднее. Огрызайтесь. Еще вот что. Карточки на продукты недавно отменили, но в магазинах пусто. В ходу слово «достать». Не купить, а именно – достать. Говорить надо, например, так: ты не мог бы мне достать икры? Или отрез на пальто. Все надо «доставать».
– Откуда вы здесь это знаете?
– Люди рассказывают… И газеты читаю. А книжки? Великий писатель Зощенко! Как они его еще не расстреляли, не пойму. Я мог бы защитить диссертацию на тему «Язык совдепии в произведениях Михаила Зощенко». Вы верите, Маша, что придет другое время?
Пожимаю плечами.
– Тогда зачем вы… зачем идете туда? – спрашивает Шумейко.
– Многим обязана Аркадию Сергеевичу.
– Я – нет, не верю. Наш Аркадий Сергеевич верит. Умный человек, но рассуждает, как ребенок. Всё ещё романтик. Это как войну в четырнадцатом начинали, конная гвардия, палаши наголо, все в белых перчатках – и в атаку. Потом поумнели, зарылись в окопы, стали терпеть, да вшей кормить… Но и терпение не помогло. Что-то в мире сломалось, и не исправить… Вера моя растаяла…
– Ну, и зачем? – спрашиваю. – Зачем вы-то этим всем занимаетесь?
Он молчит, склонив голову на бок.
– Знаете, – наконец, говорит он, – у Чехова есть один персонаж, купец. Его жена упрекает, что он тухлым маслом торгует в лавке, а он в ответ: кто к чему приставлен. То есть задача у него такая от Господа – тухлым маслом торговать. Так и я. Приставлен.
Ожидание документов тянулось невыносимо долго. Делать мне было совершенно нечего. Я перечла все советские книжки, которые оказались у Шумейко. Спала по пятнадцать часов в сутки. Помогала Зосе по хозяйству. Учила советские
