мужчина, а веду себя по-женски, по-бабьи. Вот дура!
Однако, похоже, что именно это мое движение подталкивает надоедалу к решительному поступку. Он подходит, мой польский плох, я вспоминаю Зосю, изображаю глухонемую, я – «не слышу». Не поднимаю голову, а, скосив глаза, слежу за его отражением в вагонном окне. И тут он заговаривает:
– Позвольте, пан, узнать, что вы читаете? Тут так скучно, и я так долго еду, что очень хочется поговорить с образованным человеком. Вы позволите присесть рядом с вами?
Не поворачиваюсь, словно окаменев.
– Милостивый пан, – продолжает господин. – Не гневайтесь, прошу вас. Вы, наверное, не поняли. Или не расслышали. Я просто прошу разрешения сесть на эту скамейку.
Милостивый пан не отвечает, и господин решается тронуть его за плечо. Вздрогнув, я резко поворачиваюсь к незнакомцу. Рука у него тонкая, женственная, вся в перстнях. Смотрю в упор, копируя неподвижный взгляд глухонемой Зоси.
– Уважаемый пан, я только хочу спросить у вас, что вы читаете, и нет ли у вас другой книги, чтобы я тоже мог почитать и посидеть с вами рядом. Тут так тоскливо.
Я слежу за движением его губ, и, словно поняв смысл слов, поворачиваю к нему книгу обложкой.
– О, Сенкевич! Это великий писатель. Но почему вы так сердиты? Почему вы не хотите поговорить с попутчиком, который изныл от тоски? Я давно не говорил с молодежью.
И я, наконец, решившись, мычу, как глухонемая и взмахиваю рукой возле рта.
– О, приношу свои извинения. Я не догадался.
Неожиданно совершенно осмелев, он усаживается против меня. Требует жестом, чтоб я внимательно следила за его артикуляцией, и начинает медленно говорить, легко касаясь моего колена.
– Через полчаса я выйду. Тут неподалеку у меня небольшое имение, усадьба. Я был бы счастлив, если бы вы, молодой человек, стали моим гостем. Вы могли бы пробыть у меня столько, сколько вам угодно.
Я улыбаюсь, киваю, но развожу руками. Достаю из кармана карандаш и пишу на форзаце книги: «Я еду к своей невесте. У меня послезавтра свадьба. Напишите здесь свой адрес, я приеду к вам через месяц». Господин охотно пишет, улыбается, и я искренне улыбаюсь ему в ответ. Пронесло, думаю я, пронесло. Не шпик, слава Богу. Просто педераст. Безобидный педераст.
Отвратительно дрожат колени. Страшное, как мне кажется, лицо советского пограничника. Паспорт у него в руке. Его глаза шныряют: моё лицо – паспорт – лицо – паспорт. И еще, еще раз вверх-вниз, вверх-вниз…
– Снимите шапку, – говорит он по-польски. Моя стрижка! Как она? Нет, кажется не подвела. Усы? Опять: лицо – паспорт, лицо – паспорт.
– Куда направляетесь?
– В Коростень, – отвечаю сквозь кашель.
– Цель поездки?
– Умерла тетя, – кашель меня не оставляет. – Я единственный наследник.
Еще один
