это Мартын.
– Что случилось? – Сурин обернулся.
– Не переменил трусы! Забыл, идиот! Парижские трусы. Шелковые, с меткой фирмы. На вас какие трусы?
– Обычные. Финские, сатиновые, кажется.
– Будьте добры, разденьтесь! Меняемся трусами!
Тащили с Сурина сапоги, брюки, стаскивали трусы, стыдливо отворачиваясь. Сурин морщился от боли, сдерживая стоны.
Вдоль противоположного берега речки шел советский патруль – трое пограничников. А здесь, за кустами, Мартын уже превратился в скромного ленинградского студента. Даже потертый портфельчик при нем. Шура – в сельского комсомольца, который прибыл в большой город учиться на каких-нибудь курсах. Сурин окинул походников критическим взглядом и опять навел бинокль. Пограничники удалялись, растворялись в лесу.
– Ну, кажется, все в порядке, – сказал Сурин. – Снимите ботинки, закатайте брюки. Перейдете речку, оденетесь. С Богом! Нет, встаньте-ка здесь. Не получился из меня корреспондент журнала «СССР на стройке». Так хоть фотография на память.
Он вытащил из рюкзака фотоаппарат. Походники встали в ряд. Сурин щелкнул.
– Всё. Вперед, орлы!
Раздвинув кусты, он следил, как походники спускались с холма. Потом принялся фотографировать. Осторожно ступая по каменистому дну, Мартын первым перешел речку. Шура за ним. Вот они уже на советском берегу. Присели на камни, обуваются.
И вдруг, по неведомому и неслышному сигналу, из-за деревьев и кустов дружно и разом выступили, проявились красноармейцы, их было не менее двадцати. Приближались, окружая походников полукольцом, щетинились винтовочными штыками. Командир щелкнул предохранителем револьвера. Походники бросились к речке.
Чувствуя чудовищную муку бессилия, безоружный Сурин только и мог, что лихорадочно фотографировать. Оглушительные в лесной тишине, прогремели два револьверных выстрела. Упал Мартын. За ним – Шура. Красноармейцы потащили за ноги тела убитых на советский берег. Сурин наугад щелкал «Лейкой». Видел всё неважно, глаза туманили слезы.
2. Эмигранты
Узкий парижский переулок. Старые закопченные дома, щербатая брусчатка. Утренняя тишина. Редкие прохожие, одинокий велосипедист. Прогремела по мостовой тележка старухи-цветочницы, полная свежесрезанных цветов. В наступившей тишине где-то далеко завели свой утренний хор фабричные гудки.
Лязгнули запоры одного из подъездов, отворились дверь, показался рослый, крепкий пожилой человек с висячими усами в затертой русской солдатской шинели, из-под которой торчали вполне французские, но тоже обтрепанные, пижамные штаны. Вынес огромный самовар, грохнул на крыльцо, развел огонь, дым из трубы полетел к небу. Самовар дымил, накалялся, а Горобец, так по фамилии все звали старого солдата, начищал медные таблички с именами жильцов на двери подъезда. Мсье Дюбуа. Мсье Шестаков. Отдельно – мадам Шестаков. А вот большая табличка по-французски и по-русски: «Союз русских воинов (СРВ)».
