его отправили в Сибирь, он уже носил в себе.
Достоевский же провел эксперимент на более высоком уровне и решил проблему. Здесь процентщицу тоже убивали, но преступление оставалось в духовном пространстве. Важен этот уровень. Можно опуститься на плоскость, предоставить ее самой себе, получать от нее удовольствие как от зрелища или же вмешаться.
До конца я его не понимал, поскольку в конечном счете нам приходится принять чью-то сторону и мы становимся уязвимы, как сами боги у Гомера. Но разговоры с Ягелло были для меня плодотворны, даже если мы не во всем соглашались – может быть, именно тогда.
Обычно Ягелло подкреплял свое мнение цитатами. Когда мы обсуждали эту тему, он достал из ящика зачитанную брошюру. Я думал, «Илиаду», но оказалось «Рождение трагедии»xiv. Он прочел: «Проблему науки не познать на почве науки… На науку нужно смотреть через оптику художника».
Тут мы были единодушны, как и вообще во мнении, что нас не спасет ни поэт, ни огонь.
Обычно мы беседовали допоздна. Комната была прокурена, на столе пыхтел самовар. Ягелло любил крепкий чай. Еще он любил сигареты с длинным мундштуком; часто делал лишь несколько затяжек, не вдыхая. Он говорил: «Есть пороки, которые вытесняют друг друга. Когда я много курю, страдает желудок. Я обхожу это, выпивая много чая».
Даже между очень близкими людьми, даже между братьями остаются табу. Определившись с ними, мы вынесли их за скобки. Как-то раз – в сейме произошел очередной скандал – я застал Ягелло глубоко погруженным в газету. Он сказал:
– Просто смешно, что они никак не выберутся из безденежья.
Я ответил:
– А ведь у них в Померании богатейшая земля, где благосостояние было привычно.
Я старался выразиться нейтрально, но Ягелло, очевидно, все-таки расстроился. Тут зияла рана, как и у меня. Разница в том, что он еще не хотел мириться с потерей Польши, а я – Померанииxv. Дружба подверглась испытанию, которое выдержала.
Путешествуя сегодня, не только по Европе, но и по далеким странам, мы понимаем, что там под землей лежат наши братья. Они зовут нас, и нам, как сынам Кореевым в 87-м псалме, приходится терпеть. «Молитва в тяжких испытаниях и близкой смертельной опасности».
Наступила весна. Наши ночи длились все дольше; порой, когда мы расходились, уже светало. Служба не страдала, напротив: бодрствование переносилось на нее, как будто мы тренировались в абстрагировании. Мне было позволено участвовать в ранних верховых прогулках.
Дружба Ягелло принесла мне и поворот в карьере. После года в военном училище я получил лейтенанта; Ягелло тоже повысили – он стал младшим штабным офицером, и его перевели в берлинское посольство на должность атташе. Оттуда он выписал меня в качестве помощника. Это оказалось несложно; на дипломатической службе людей много. Ни моя надежность, ни годность сомнений не вызывали; возражений не было.
На новом месте мы продолжили
