и Шеффильд. ‹…› Не надо стеснений для промышленности. Вот, например, у нас запрещают женщинам работать в шахтах. Это неправильно: женщинам легче сгибать позвоночный столб, чем мужчинам, пусть же и они работают в шахтах». Когда я на это попробовал возразить, Дмитрий Иванович ответил мне уже несколько раздраженно, что он против нарушения свободы труда [Толстой С., 1956, с. 162–163].
Сколь же тонко понимал Дмитрий Иванович возможности «истинно русских женщин»! Однако продолжим.
Из письма Марии Дмитриевны к дочери Екатерине от 3 марта 1847 года:
Богу угодно, чтобы я под старость, вместо ожидаемого мною покоя, трудами снискивала хлеб мой… Я прикащица фабричная и в то же время повариха на всю нашу семью. Мой день начинается с шести часов утра приготовлением теста для булок и пирогов, потом приготовлением кушанья с помощью Парасковии и Афимьи[27], и в то же время личными распоряжениями по делам, причем перехожу то к кухонному столу, то к письменному… Слезы мои часто капают на журналы, посудные и статейные книги, но их никто не видит. Я всею силою волей моей покоряюсь судьбе и утешаюсь тем, что, привыкнув к черным кухонным работам, могу без горя оставить Тобольск, когда надо будет везти отсюда учиться в университет Пашу и Митю; я не заставлю на старости лет мужа моего нанимать для себя прислуги, а сварю ему щи и испеку хлеб. За всем тем и в самой старости моей самолюбие еще так велико, что мне кажется тяжко вести жизнь или существовать для одних забот о чреве и не иметь свободной минуты для души, ума и сердца[28].
Забот, проблем и горестей на долю Марии Дмитриевны и Ивана Павловича выпало немало. После рождения первой дочери Марии в 1811 (или в 1812) году семья попадает в трудное материальное положение. Сохранилась закладная записка Ивана Павловича, тогда учителя философии, словесности и политической экономии Тобольской классической гимназии, в Приказ общественного призрения, согласно которой ему выдано 400 руб. в залог золотой табакерки, жемчуга и золотого креста. В 1826 году[29], когда семья жила в Саратове, дочь Мария умерла от чахотки. В 1839 году случилась печальная история со старшим сыном Иваном, родившимся, по данным «Летописи жизни и деятельности Д. И. Менделеева», в 1826 году [Летопись… 1984, с. 509].
Когда Ивану исполнилось 11 лет, родители отправили его в Москву к Василию Дмитриевичу Корнильеву, который устроил племянника в Благородный пансион при Московском университете и платил за его учебу 1000 руб. в год. Об Иване в «Летописи…» сказано следующее: «В возрасте 15 лет возвратился в Тобольск, где окончил гимназию. Служил чиновником в разных местах Сибири» [Летопись… 1984, с. 509]. Однако это сильно и неоправданно сглаженное описание событий[30]. В действительности, пребывание Ивана в Москве кончилось для него примерно тем же, чем завершились приключения Пьера Безухова в Петербурге. Иван за пьянство и дурное поведение весной 1839 года был исключен из пансиона[31]. Родители, особенно мать, тяжело переживали эту историю.
Повар Кононыч, муж Парасковии, которому Мария Дмитриевна платила 200 руб. в год ассигнациями, был отпущен как раз в день написания письма. –
Цит. по: [Младенцев, Тищенко, 1938, с. 21].
По некоторым данным, в 1824 или в 1825 году [Софронов, 2020, с. 13].
Поскольку составители «Летописи…», т. е. сотрудники Музея-архива Д. И. Менделеева, как они сами меня убеждали, считали Дмитрия Ивановича своим «кормильцем» (не задумываясь о том, кем же тогда они ему приходились), то в их труде, естественно, были отражены только «светлые» стороны жизни ученого и его близких.
Кстати, о датах. Как было отмечено выше, согласно «Летописи…», Иван Иванович родился в 1826 году, но тогда в 1839 году – а это точная дата его исключения из пансиона, подтверждаемая семейной перепиской, – ему никак не могло быть 15 лет. Есть и прямое свидетельство рождения Ивана в 1823 году. Это запись в книге Троицкой церкви Саратова, где Ивана крестили 30 сентября 1823 года, спустя четыре дня после его появления на свет [Софронов, 2020, с. 15].
