style="font-size:15px;"> – Да на панель пойду, если будет нужно. Слышите? – она буквально прокричала эти слова мне в лицо. – Только бы она жила.
Марина открыла дверь машины и выбежала на улицу. Я – устремился за ней. В данный момент просто горел негодованием, потому, поймав ее за руку, процедил:
– Завтра ко мне переезжаешь. Считай, что на панель, раз уж так хочешь.
Злоба во мне в этот момент играла, неконтролируемая и черная. Потому и говорил то, что в любой другой момент сто раз бы обдумал. Но не сейчас…
– Камиль Назарович…
– И так звать меня запрещаю. Для тебя я Камиль. И завтра я тебя забираю, ясно?
Мы смотрели друг на друга бесконечные минуты, после чего Марина опустила голову и прошептала:
– Ясно.
И я, отпустив тонкую руку, сел за руль, сорвал машину с места и оставил эту невозможную девчонку там, где она и стояла.
Завтра я ее заберу. Остальное – неважно.
Я поняла, что на глазах кипят слезы, только когда вбежала обратно в больницу. У палаты матери остановилась, переводя дыхание, сглатывая тяжелый ком и противные слезы.
Я почти не позволяла себе такой слабости, как поплакать. Казалось, если только начну – вся эта соленая влага разъест меня изнутри, и я рухну, как подкошенный Колосс. А там, в палате, мама… Мама, которой больше некому помочь, кроме меня.
Я сказала ему правду. Ужасающую, но все же правду – если будет нужно, я все продам. Себя продам. Но, как оказалось, я уже это сделала. Продалась в тот самый момент, когда позволила незнакомому человеку оплатить лечение мамы. И ведь могла же догадаться, что он делает это не просто так! Могла… но что бы это изменило?
Наверно, это было бы просто честнее с его стороны – сразу назвать цену своей «помощи». Такие люди, как Камиль Исаев, не занимаются бездумной благотворительностью. И мне уже не пять лет, чтобы не понимать, что конфетку взрослый дядя дает не просто так.
А он ведь действительно уже очень взрослый. Он даже мог бы быть моим отцом…
Вспомнилось, как Исаев заботливо кормил меня картошкой и гамбургером. С губ сорвался нервный смешок. Что это было с его стороны? Игра в папочку? Или откармливание овцы перед закланием? Я не понимала его поведения. И не понимала, почему меня это злит.
Смахнув с лица все же прорвавшиеся наружу слезы, я распахнула дверь палаты и шагнула внутрь.
Наверно, меня до конца жизни будет преследовать этот запах лекарств, как самый страшный кошмар. Мне даже стало казаться – я узнаю каждое из них по единственному вдоху. И ненавижу. Ненавижу также, как нуждаюсь в том, чтобы маме их давали.
– Марина? – раздался ее тихий, усталый голос.
На глаза снова набежали слезы. Вот черт! Я ведь уже привыкла слышать ее такой. Уже привыкла радоваться тому, что вообще ее слышу. Так с чего вдруг эта проклятая слабость?
– Да, мамочка, я тут, – ответила, подходя ближе.
Я нащупала ее исхудавшую руку и сжала. Мне порой казалось, что я цепляюсь за маму отчаяннее,
