итрин,
синяки подворотен
тихими,
четкими
гранями вечера
упорядочены и расчерчены,
а тишина
разлинована звуками
очень бледными,
очень тонкими,
все зановесила сеточкой грусти,
взглядов повисли
ленивые локоны.
Это затишье – как перед бурей
по ту сторону
памяти,
сквозь витражи слезящихся глаз,
вновь застекленных
черною завистью.
Этюд
на короткой ниточке
вздоха,
скомканного в комочек,
как хрустальные узелочки,
серебрятся капельки
пота,
перекатываются по гортани,
заставляя звенеть
голос,
как натянутый тонкий
волос,
застрявший между
зубами,
обрывается на полуслове,
замирает и – снова
в пропасть,
до удушья щемящий
выдох
вдруг захлопнутой
двери,
и тут рождается пение –
холодная острая
мука,
как бритва становится
зрение,
отточена чуткость
слуха.
Звездные стебли смеха
в тот день,
когда в чехарду
играли зеленые
волны,
когда косолапый
краб
клешнями царапал
воздух,
и в теплую синеву
вонзались
с криками чайки,
мне удалось подглядеть,
как ты
вплетаешь в ресницы
звездные стебли
смеха,
льющиеся из глаз.
Дельфин
о, Дельфин –
продолжение
волн!
О, Дельфин,
коронованный
пеной,
подбери меня
в черный
шторм,
я хочу быть твоим
пленным,
мой голос
почти остыл
в бурунах
океанской постели,
я прильну
из последних
сил
к твоему
атласному телу.
Белое лезвие слов
накинул взгляда
петлю,
сузив зрачки,
затянул –
очень хотелось болью
остановить
тишину…
вот и устало
время
стрелки часов
толкать –
облокотилось
на стену,
начало вниз
сползать…
вывернуты наизнанку
острые грани
углов,
к горлу приставлен
вопль
белым
