Потом, задним числом, Лида казнила себя, что не оставила Светлане ключи от квартиры, но ей и в голову тогда не пришло на что может оказаться способна пожилая, внешне вполне благовоспитанная дама. Надо было вообще предложить Свете переехать к ней, к Лиде, на время командировки, но она так привыкла жить и быть одна, не подпуская близко никого. Она так дорожила тишиной и покоем своей квартиры, тем особым ее уютом, который появляется, когда дом становится чем-то вроде слепка своего владельца, идеально соответствуя лишь ему одному, что добровольно поселить кого-то у себя, да еще и в свое отсутствие – было для нее делом практически немыслимым. Ей эта возможность – увы! – даже в голову не пришла, и она, обняв Свету на прощание, уехала.
Только один день Ираида Львовна подарила Светлане, дав той насладиться тишиной, а потом началось. В ход было пущено все. Петру Ивановичу сгоряча хотели даже повелеть вертеть дырки в стенах в девять утра, но тут он взъерепенился и заявил, что против категорически, что он и так почти не встает с кровати, а если она его будет и дальше мучить и заставлять делать такие глупости, он уйдет из дома. «Нужды нет, что некуда, под забором, – кричал, – замерзну, а уйду, только чтобы тебя не видеть». Ираида Львовна отступила.
Впрочем, муж недолго сопротивлялся ей, человек он был слабый, истеричный, и скоро не выдержал – скончался в одну из ветреных ночей конца ноября, когда дует сырой пронизывающий ветер, и черная тьма наползает на город с моря. Железная воля супруги доконала его первого. Всю осень они ругались страшно, он кричал на нее; Светлана перебегала из одной комнаты в другую, чтобы не слышать их ссор. Дело было не столько в громких разговорах – ей просто было ужасно неловко. Грязное семейное белье вытряхивалось безжалостно, и – боже ты мой! – сколько же его накопилось за тридцать с лишним лет их брака! И еще Светлане было невероятно жаль Петра Ивановича: он кричал, топал ногами, взывал к совести и к долгу жены, к нормам морали – все было бесполезно. Ираида Львовна была неколебима. Она пропускала его крики мимо ушей, разговаривая с ним, как когда-то со своими учениками – не повышая голоса, невозмутимо, размеренно и отчетливо выговаривая каждое слово. И только когда он совсем слетал с катушек, она добавляла в голос укоризны и произносила «Ах, Петя, Петя! Ну как же тебе не стыдно!». И сочувственно – надо полагать! – замолкала.
Крыть было нечем. Оставалось терпеть. И он терпел – вместе со Светланой. Терпел скрежет кресел по полу, который и ему был как нож острый, и оглушительный грохот металлической двери об косяк при походах в магазин – ой, опять не удержала, прости! И сами эти походы в магазин, как на работу, и все ради того, чтобы громко хлопнуть дверью в первую половину дня, ибо всем быстро стало известно, что Светлана предпочитает работать по ночам. Терпел ежеутреннее – и как ей не надоест! – открывание всех и всяческих
