в большую арку, углубился в знакомые кварталы. Гулять здесь он привык с юности, но в последнее время особой радости это не доставляло. Москва была чужая. Теперь она принадлежала другим – крепким, настырным, удачливым. Старую Москву они сберегать для потомков не собирались, это был не их город. Жили они в нем не потому, что любили его, а потому что так было ближе к кормушке. Впрочем, Бугаев никогда всерьез не испытывал неприязни к новым хозяевам города. Жизнь – это янь и инь. Он хорошо помнил, как Москва в свое время чуть не захлебнулась в грязи. Ценой за чистоту и блеск стали копья шлагбаумов, которыми ощетинились старые московские дворики. Сколько бы он дал, чтобы вновь побродить по нетронутым заветным уголкам, пусть даже натыкаясь на бутылки и жестянки. Но дворики вычистили, вылизали – не дворики стали, а конфетки. От которых Гену почему-то воротило.
Впрочем, один двор почти не изменился. Сколько вечеров провел он здесь, прячась за старым тополем, чтобы просто увидеть Ее. Одну, неповторимую. Он видел, как возвращалась она с вечерних курсов, как целовался с ней у подъезда Серега. Он ненавидел себя за эти тайные слежки, но ничего поделать с собой не мог. Потребность видеть Лену была как жажда, которую надо было время от времени утолять.
Бугаев подошел к старому дереву, привычно поднял глаза к окнам третьего этажа. Ее нет. Это чувствовалось даже на расстоянии. Жила Лена одна, родители переехали на дачу. Работа у нее была надомная – в Интернете, и если бы она была дома, окно обязательно бы открыла: не могла жить без свежего воздуха.
До похорон он раз сто звонил ей. Без толку. И мобильный, и домашний молчали. На кладбище все время искал ее глазами, не найдя, вконец растерялся: не придти ее могло заставить только что-то из ряда вон… Правда, в последнее время они с Серегой опять были в контрах – в который раз! Но не придти на похороны… Нет, что-то точно случилось.
Бугаев вошел в знакомый подъезд, почти бегом поднялся на третий этаж и надавил на звонок. Он так долго не убирал палец с кнопки, что устройство не выдержало и, чмокнув, замолчало. Из квартиры напротив выглянула не совсем причесанная соседка Роза Ивановна, многолетняя блюстительница Лениной нравственности.
– Ты чего это тут шумишь? – оценивающе осмотрела она Гену. – Выпил – сиди дома.
Роза Ивановна любила говорить лозунгами, которые сама же и изобретала.
– Добрый день. Это я, Геннадий. Вы Лену не видели в последнее время?
– Почему же не видела? Пару дней назад встречались. Она с чемоданом спускалась. Уехала, одним словом. Жизнь – это дорога.
– Это когда было? – Бугаев почему-то напрягся.
– Ты что, следователь? Так вызови повесткой на допрос, – Роза Ивановна была в своем репертуаре.
– Вы не сердитесь, я ее потерял, дозвониться не могу.
– Немудрено. Говорю, уехала она, третьего дня тому как. Сказала, что надолго, –
